Народу в поезде оказалось мало. Я сидел у окна. Поезд шел среди синеватого снежного поля, вспоротого кое-где ослепительно белой цепочкой следов, — день стоял солнечный и холодный.
Я вышел на станции, сразу закрыл лицо рукой от мороза и обежал по узкой тропинке среди высоких снежных стен. Местами от дорожки уходили снежные коридоры с розовым светом в них, гладким примятым дном, длинными параллельными царапинами на стенах. Хотелось пойти туда, но коридоры эти шли поперек моего пути. Взбежав на пригорок, задыхаясь от мороза, я с удивлением увидел, что коридоры эти никуда не ведут — доходят до горизонта, до леса, и, описав там широкую дугу, идут обратно.
Стараясь думать об этих странных коридорах, я бежал по тропинке все быстрее. Лицо стянуло морозом, нос побелел — я это видел, закрывая один глаз. Наконец я выскочил на аллею. Деревья вдоль аллеи стояли высокие, неподвижные, бело-розовые. Люди шли быстро, прикрывая рты шарфами, белыми от дыхания.
Дома отца не оказалось, и я, секунду подумав, побежал в лабораторию. Отец сидел в своем кабинете в пальто — было холодно — и быстро писал. Увидев меня, он в знак приветствия вытаращил глаза, но продолжал писать.
Вдоль стен кабинета свешивались метелки колосьев, на столах стояли прямоугольные жестяные коробки с семенами.
Я подошел к папе, увидел, что он быстро заполняет таблицу: «содержание белка в зерне», «стекловидность»...
Наконец он бросил ручку, довольный, откинулся назад.
— Видал-миндал? — сказал он, показывая на таблицу.
— А что... здорово? — спросил я.
— Ка-ныш-на! — дурачась, сказал он.
Он поднялся, довольный, заходил по комнате, потом встал у окна, закинув ладони за голову.
— А давай на лыжах! — сказал он. — Наперегонки!
Потом мы ходили по территории станции, заходили в лаборатории, оранжереи, отец показывал мне «инте-рес-нейшие вещи». По дороге мы зашли погреться на конюшню, и мне так там понравилось, что неохота было уходить.
Вообще, конюшни не отапливаются, — считается, что лошади обогревают их своим теплом, но в тот день, по случаю морозов, конюх затопил в своей комнате печку — красное зарево дрожало в темном коридоре, доходило до дальней стенки.
Войдя в конюшню, я задрожал от одного только запаха! Еще раньше, когда мы всей семьей жили на Пушкинской опытной станции, я все почти время проводил на конюшне — помогал конюху, чинил сбрую, запрягал и распрягал.
И здесь, когда я на следующее утро снова пришел на конюшню, я первым делом рассказал конюху Жукову об этом и стал упрашивать его, чтоб он разрешил мне что-нибудь сделать, например, почистить стойла, и потом, абсолютно довольный, вез тачку с лопатой по проходу, по скользким, мягким доскам пола.