«Да, — думаю, — дело швах! Как же, — думаю, — так могло получиться: ведь я строго по норме сеялку регулировал — чёткое количество зёрен на метр проезда. И в общем-то, не такая большая уж погрешность: всего я мешков сто пятьдесят высеял, так что два мешка вроде бы не так уж существенны по отношению к общему числу, но никак не отмахнёшься от них — вот они в углу сарая лежат и милиционеры на них сидят!»
Всю ночь мы с Алевтиной голову ломали: как же так могло получиться, что высеяно на два мешка меньше? И наконец сообразили к утру. Сеялка работает от колеса, метр проезда определяется оборотами колеса — и соответственное количество зёрен высыпается за это время. И очевидно, такие моменты были, когда колесо проскальзывало, не вращалось — поле мокрое было, только что дождь прошёл, — а раз меньше вращалось оно, значит, и зерна где-то меньше высыпалось. Но как это можно было поправить, неясно! И неясно, велика ли погрешность получилась. Так вроде бы, по расчётам, если два мешка разделить на сто пятьдесят, чуть больше одного процента выходит. Но, думаю, удастся ли всё это Косушкину объяснить, а также другим, которые вообще в сельском хозяйстве ни бельмеса? В общем, не самая спокойная ночь в моей жизни это была.
Под утро прибегает наш курьер, в окно мне стучит: «К Косушкину!»
Прихожу в кабинет. Там сидят несколько сотрудников нашей станции и несколько незнакомых, — видимо, специально из Казани приехали.
«Вот, — Косушкин говорит. — Комиссия, будет посев твой проверять. Ну, я думаю, можно уже и приступать: солнышко встало!»
Поместились мы все в бричку его, и он в поле нас отвёз и уехал. Среди комиссии этой многие знакомые были, даже друзья, — но тут молчали все, слова никто не произнёс: такое дело!
Во главе комиссии был Кучумов — я до этого несколько раз его в Казани встречал: раньше он в Москве, в Сельскохозяйственной академии, работал, потом в армии служил, потом в Казань его направили, в республиканское министерство сельского хозяйства. Мрачный такой, молчаливый. Но на счастье, оказался честный и справедливый. На коленях всё поле прополз, чуть не в каждой лунке зёрна сосчитал. Потом взял свою командирскую сумку-планшет, достал лист бумаги, чернильницу-непроливайку, ручку и написал: «Высев зерна соответствует норме!» И больше мы с Косушкиным к этому вопросу не возвращались. А с Кучумовым мы друзьями стали, хороший оказался человек — суровый, но честный, — жаль, вскоре после войны умер от инфаркта.
Стали подниматься мои посевы: ровные, обильные и, главное, чистые, без сорняков! На соседних полях сорняки всё глушат, а у меня — редко-редко когда появится сорняк! Ну, тут уже стали все поздравлять меня, чуть ли не героем я сделался — слава богу, никто не знал, как у героя этого поджилки весной тряслись. Стало просо поспевать. «Должен, — думаю, — хороший быть урожай — не зря я семена только из самых пышных метёлок отбирал!» И вот вызрели метёлки, собрал я урожай — никогда ещё за историю прососеяния такого урожая не собирали! И что самое радостное для меня — образовался вполне устойчивый сорт, что по зёрнам видно: второй год уже цвет и форма зерна остаются неизменными, — значит, удалось выделить сорт с устойчивыми признаками!