– Это был мой первый укол, – произношу я. – Никудышная из меня медсестра.
– Чепуха, – отвечает Анна. – У меня работают только превосходные медсестры.
В ночную смену обычно дежурит меньше медсестер, потому что в это время меньше работы, но в отделении нейрохирургии внутривенные лекарства вводятся регулярно, и нам часто приходится будить детей, чтобы провести неврологический осмотр при помощи шкалы комы Глазго, которая была разработана для оценки восприимчивости и степени нарушения сознания пациента. Если ребенок не отзывается на голос, медсестре следует сжать его трапециевидную мышцу между шеей и плечом, проверяя, реагирует ли он должным образом, и проследить, чтобы врачи не начали пробовать более болезненные методы, которым их учили в те времена, когда подобные вещи еще считались допустимыми, – к примеру, давить на грудину костяшками пальцев, втыкать стержень от шариковой ручки в ногтевую пластину или скручивать ухо.
– Может оказаться, что ребенок прекрасно чувствует боль, но не способен никак на нее отреагировать, – говорит Анна. – Поэтому, если вы видите, что врач использует устаревшие варварские методы пыток, остановите его. – По ее словам, шкала комы Глазго – важная вещь, но есть и другие неврологические признаки и симптомы, которые в ней не отражены, но которые следует учитывать медсестрам: регулярная икота, изменение тона голоса, одеревенелость или чрезмерная расслабленность тела, напряжение или опухлость в области родничка, рвота, симптом заходящего солнца или сообщение об изменении состояния ребенка от одного из родителей или родственников. «Всегда доверяй матери, – говорит Анна. – Мать знает своего ребенка лучше, чем кто-либо из нас, лучше, чем любой терапевт в мире. Если мать говорит, что с ее дочерью или сыном что-то не так, значит, надо ей поверить. Ну и еще, конечно, следует следить за зевотой».
Я ловлю себя на том, что прикрыла рот рукой в неудачной попытке подавить зевок, который все равно вырывается. В отделении много дел, и я не приношу особой пользы – я нервничаю, устаю, у меня нет привычки работать по ночам, и мне едва удается держать глаза открытыми.
– Можешь немного вздремнуть, возьми короткий перерыв, но скоро к нам привезут больного с засорившимся шунтом – экстренный случай. И я хочу, чтобы ты провела пятнадцатиминутный неврологический осмотр.
Пациентов с забившимися шунтами в наше отделение принимают вне зависимости от того, есть ли места. Место найдется. В нейрохирургии это считается экстренной ситуацией. Установка вентрикулоперитонеального шунта – это один из способов оказания помощи пациентам, страдающим гидроцефалией, которую также называют «водянкой головного мозга». У детей с этим диагнозом гигантская голова, как у инопланетян, и выпученные из-за слишком сильного давления глаза, при этом глазные яблоки смещены книзу. Моя специальность предполагает практику в операционной, однако во время процедуры шунтирования мне пришлось выйти. Это тяжелая операция – грязная и хлопотная. Я поняла суть процедуры, и та часть, когда пациенту сверлят череп, оказалась не такой ужасной, как я себе представляла. Один коллега заранее меня предупредил, что будет пахнуть подгоревшими тостами. Но я и представить себе не могла, что испытаю, увидев, как один катетер заталкивают внутрь и ввинчивают в мозг, а другой – вводят за ухом и проталкивают в грудную клетку, а затем в брюшную полость, где излишки жидкости снова всасываются в организм ребенка. Я и представить себе не могла, сколько усилий понадобится хирургу, чтобы протолкнуть трубку через такое маленькое тельце. Эту девочку с засорившимся шунтом привозят к нам почти каждый месяц. Велика вероятность, что операция пройдет неудачно, но она все же необходима. Без нее ребенок умрет. Уже три часа ночи, и вот ее наконец везут в операционную. Нейрохирургов и операционную бригаду вызвали из дома. До утра ждать нельзя.