– Я встретил кое-кого.
– О! – ее рот округляется. – Но что ты скажешь Марте?
– Марта поймет.
Нойман смотрит на парковые аллеи и прогуливающиеся парочки, на клен у фонтана.
– И как ее имя?
– Таня.
Мама волнуется, сыплет вопросами, но Нойман не слышит ее, он разглядывает дерево, крону, чьи листья складываются в образ, в бесполую зеленую морду с темными глазницами. Ветерок треплет ветки, и морда кривляется.
Нойман трет переносицу, смаргивает.
– Мне пора, мам. Я люблю тебя.
У Зигфрида Штрамма грубая физиономия, словно намалеванная размашистыми пастозными мазками. На скулы, лоб, уши – по три взмаха кистью, не больше. В сумраке кабака его лицо недорисованное и зернистое.
Штрамм прихлебывает пиво. Опуская кружку на стол, грохая дном о деревянную подставку, он всякий раз проверяет свой плащ – не испачкал ли. Трогает ткань колбасами пальцев. Плащ новый, бежевый, привезенный из-за Стены.
– В округе Шверина задержали разведчика, – говорит Штрамм. – Пас Линдвигслустские советские казармы. Пятнадцать лет пас и докладывал БНД.
– Второй за месяц, – присвистывает Нойман. Первого поймали в Лейпциге. Учитель истории. Ржа. Скольких учеников он заразил за годы педагогической практики? Сколько прохудившихся шестеренок крутится в механизме государства?
Нойман зондирует зал, праздную публику, будто пытается идентифицировать бракованные элементы, завербованных спецов, потенциальных перебежчиков, крыс-диссидентов.
Русая официантка сервирует стол. Сосиски, чесночный хлеб, наваристый бульон. Официантка сама мясная, чесночная, наваристая. Бюст колышется в декольте. Штрамм жадно сглатывает, ухмыляется.
Официантка подмигивает агентам, намекает, что не прочь.
Нойман думает о Тане. Представляет ее, лежащей в постели на животе, подогнула ножки, оперлась локтями, уткнулась в конспект. Под грудью – молодой, горячей – подушка, а в ней семя Ноймана. Оно живое, оно прорастает молочными жгутиками. Человечек выползает из подушечной утробы ночами и сосет грудь Тани. Мандрагора. Дюймовочка с лицом актрисы Бригитты Хельм. «Альрауне» Ганса Эверса.
В детстве Клаус зачитывался Эверсом, боялся его фантазий сильнее, чем бомбежки и орудийных залпов. Война шла вне его дома, а существа, сошедшие с книжных страниц, обитали под кроватью, в шкафу, на антресоли. Хищные, голодные, злые. И фары проезжающего по двору автомобиля копошились паучихой на потолке комнаты.
Потом он узнал, что Эверс был главой Германского союза писателей, фашистом, накропавшим роман о штурмовике Хорсте Весселе. Он сжег его книжонки в подвале.
Можно ли спасти Таню? Выдернуть из топи, как мать выдергивала из огневых позиций ошалевших от страха школьников – мчитесь, иначе вас убьют… Выводила безопасным маршрутом от рыскающих с готовыми петлями карателей.