– А что Инквары? – спрашивает Нойман.
Штрамм жует сосиску, чавкает, косится на плащ. Снял бы его, что ли.
– Ложный след, – говорит Штрамм. – Чисты как задница младенца.
– Но аптека…
– И аптека чиста, друг. Пшик. Череда совпадений.
Нойман стискивает зубы. Ковыряет языком десны, пробует кровь.
– У нас другое, – Штрамм наклоняется к сотруднику заговорщически. Пот воняет кислой капустой. – По сведениям израильтян, у нас под боком прохлаждается бывший концлагерный надзиратель.
– Да ну, – напрягается Нойман. Его взор устремлен ниже дряблого подбородка Штрамма. Складки плаща формируют лицо, внимательное и суровое, собранное из теней. Пуговица глаза сверлит капитана.
Нойман подавляет желание отпихнуть коллегу.
В туалете он просит Штрамма разрешить слежку за Инкварами.
– У меня чувство, понимаешь?
Струя разбивается о фаянс.
– С аппаратурой? – Штрамм кряхтит, цедит из засоренного мочевого пузыря пиво. – Черт с тобой.
За ободками унитаза укрывается желтое лицо.
Нойман делал переустановку и запыхался. Сдвинул венскую стенку на три сантиметра к дивану, массивную тумбу – к дверям. В гардеробе перетасовал вещи фрау Инквар. Под слащавую арию из радиоточки ослабил болты стульев. Довольный, уселся на кровати.
Спальня купается в солнечном свете.
Ни хрена они не соображают, эти костоломы.
На его коленях трусики Тани. Прямиком из корзины с грязным бельем. Сиреневая материя чуть темнее в промежности. Оттопырилась, запечатлела очертания потаенного, неразвращенного.
Так вот какой у нее запах.
Что бы ни молол Штрамм, господин Инквар виновен. Лжец и фашист, превративший аптеку в явочный пункт. Подонок – Нойман расстегивает брюки – подстилка Галена – двигает пятерней. Но распространяется ли грех отца на дочь, на эту беззащитную крошку?
Нойман ищет, куда кончить, распахивает судорожно ящики. От резкого рывка отваливается прикрепленная к днищу тетрадь. Брюки капитана спущены до щиколоток, сквозняк обдувает тестикулы.
Дневник, – догадывается он и слизывает медь и соль с нёба.
Странички испещрены нотами, мишками, розами.
«Ура! Мне исполняется пятнадцать».
«Мама подарила мне свою помаду, а я мечтала о французской, как у ББ».
«Ульрика, если честно, дура».
«Ходили с подружками в кино, ах, какие мужчины».
«Как быстро пролетел год. Мне шестнадцать. Пора в гроб».
Дрожащие пальцы в перчатках листают страницы, касаются букв, рисунков, вклеек с фотографиями отечественных и зарубежных артистов.
«Ровесники не сексуальные. Мужчина должен быть небритым. Чтобы щеки горели после поцелуев. И немного жестоким. Не слишком. И он должен быть большим. Ну… большим».