Первый день дисквалификации чуть не довел меня до ручки. Я убивал время, расхаживая по нашей комнате в общаге, проклиная все и вся, стараясь не думать о Еве, что, впрочем, не удавалось. Я с радостью забрался в постель, рассчитывая уснуть и дать разуму передышку. Сон, явившись ненадолго, вскоре улетучился.
Вот уже три часа и двадцать две минуты, как я бодрствую. Думаю, уже пошел второй день моего отстранения. Второй день тупого хождения из угла в угол по комнате. И не то чтобы я не могу выйти отсюда и валять дурака где-нибудь еще, слоняясь по огромному, размером с город, зданию. Просто, не имея представления о том, что происходит там, в Куполе, и не зная, когда снова увижу Еву, я ни в чем не нахожу смысла.
Хартман еще спит. Он спокойно переносит увольнение, хотя наказан ни за что, но меня гложет чувство вины, когда я думаю о том, как рисковал нашим будущим. Впрочем, его храп обнадеживает, даже успокаивает. Я перекатываюсь на край кровати и, заглядывая наверх, вижу, как подрагивают от его дыхания кудряшки каштановых волос. Даже вчерашняя катастрофа не в силах нарушить его крепкий сон.
Мы из числа счастливчиков, элита, чья жизнь протекает под защитой неприступных стен Башни. Мы не приспособлены к жизни во внешнем мире и, если лишимся наших благ… об этом даже страшно подумать. Что я делаю, играя с его жизнью?
Мне надоело ворочаться под пропотевшим одеялом. Я откидываю его и тихонько сползаю с кровати. Надеваю домашний костюм, украшенный логотипом ЭПО – тоже униформа, но удобная. Если что и радует в моем нынешнем положении, так это возможность отдохнуть от форменного темно-синего комбинезона и тяжелых ботинок.
Босиком я иду к стеклянному рабочему столу, и, когда сажусь, он вспыхивает светодиодной подсветкой. Бумажные заметки и кучи папок высвечиваются снизу, как только система распознает мое лицо, а голографический экран проецирует приветственное изображение – фотографию дерева.
Мне всегда нравилась эта картинка. Я не знаю, кто ее сделал, и где находится это дерево. Я тянусь к нему рукой, дотрагиваюсь до листьев и вспоминаю тот день, когда мальчишкой впервые увидел эту голограмму в кабинете отца.
– Тебе одиноко? – спрашиваю я.
– Нет! – срывается он. – Холли бы так не сказала.
Отец снимает визор и потирает уставшие глаза.
Вдруг что-то привлекает мое внимание. Что-то поблескивает на его столе справа от меня. Серебряный крестик моей матери на порванной цепочке. Он валяется среди папок и обломков печатной платы, как какой-то странный сувенир из прошлого.
– Давай попробуем еще раз, – бормочет он, не глядя на меня, снова надевая светящийся визор.