Еве Книп как раз стукнуло девятнадцать, когда она поняла, что отцовские чувства монтера ограничатся выплачиванием определенной суммы. К ежедневным приступам тошноты добавились попреки матери:
— Глупая гусыня! Не могла уж как-нибудь поосторожнее! Ну погоди, попадет этот голодранец мне в руки, я…
Угроза, естественно, оказалась излишней, и родившийся ребенок получил официальный эпитет «внебрачный», что дало большинству знакомых основание после выписки Евы из роддома по-прежнему именовать ее «фройляйн Книп».
— Рожайте себе на здоровье сколько влезет, но, коли не замужем, значит, девица! — заявил ее мастер на фабрике, когда кто-то из работниц попытался ему напомнить, что этот критерий — порождение устаревших мелкобуржуазных взглядов. В те годы новая точка зрения еще не стала нормой.
Мать Евы, очевидно, забыла все свои возражения, как только получила возможность нянчить внучку. Правда, не забывала следить за тем, чтобы Ева в выходные больше не появлялась на танцплощадке.
— Думаешь еще одного мне подкинуть? Не выйдет!
А когда Ева в конце концов буркнула, что не собирается прокисать в четырех стенах и, может, еще найдет себе мужа, то в ответ получила:
— Только не на танцплощадке! И твой отец всегда так говорил.
Но отец погиб на войне, так что Еве иногда все же удавалось тайком улизнуть с подружками на танцы. Правда, парней она сторонилась, и, когда они предлагали «пойти подышать свежим воздухом», она всегда отказывалась.
На свадьбе брата она познакомилась с мужчиной, который внушил доверие даже ее матери. Это был дальний родственник ее золовки, инженер-экономист, и костюм на нем был из тончайшего сукна (в этом-то Ева разбиралась, ведь она была ткачиха), а манеры так приятно отличались от нагловатой бесцеремонности ее прежних кавалеров.