, иногда нет.
Ты взрослеешь и думаешь, что тот, кто любит тебя, должен автоматически знать, как заботиться о тебе, и наоборот. Что любить – это понимать, а понимать – это точно знать, как действовать. Но столько теряется между людьми! Мы ведь даже не знаем, как большую часть времени позаботиться о самих себе, так можно ли ожидать, что это легко сделать для других? Я считала, что, если бы по-настоящему любила Морайю, именно так, как любила, я смогла бы помочь ей. Смогла бы дать ей именно то, что нужно, даже если она сама еще этого не осознавала: анализ, ясность, план действий. Я смогла бы отмотать нить обратно, к тому моменту, когда она запуталась, к мгновению, когда она впервые погрузилась в эту печаль, и помочь ей распутать ее. Это то, в чем я преуспела; это все, что я умела делать.
В худшие времена я была так разочарована – и сама собой, и родителями, и ею. Я, конечно, знала ответ: мы были разными людьми, с разной клеточной структурой. Я никогда не понимала, почему она не могла с этим справиться. Почему не могла просто открыть свой ноутбук, сдать выпускные экзамены, поставить ноги на пол и выйти из комнаты? Почему эти обычные действия не могли спасти ее так, как они спасали меня, снова и снова, от моей тревожности и от моих страхов, и от моей печали?
Я расстраивалась, когда мы говорили о Морайе как о какой-то проблеме, которую нужно решить, и потому что именно я разрушала эту утопию.
Я расстраивалась из-за язвительных замечаний, которые она отпускала, когда я возвращалась домой, – про то, что моя кофта смешная, про то, как я делаю тост с авокадо – не по стандарту, – и потому что было невозможно отделить мои обычные сестринские чувства к ней от моих чувств по поводу того, что чувствует она. Я расстраивалась, когда наши родители вели, словно она сделана из драгоценного хрусталя, и занимали ее сторону, так было проще, чем позволить ей сорваться. Я расстраивалась, потому что я знала, что она была бы выносливей, если бы мы просто позволили ей быть такой.
Я расстраивалась оттого, что сама была расстроена! И мое расстройство – а на самом деле просто беспомощность в самом неприглядном виде – прорывалось наружу как грубость, как резкость, как стук кружкой по столу и хмурая ухмылка сквозь зубы. Оно заставляло меня закатывать скандалы по самым ничтожным поводам, на которые я могла бы просто не обращать внимания, и бормотать недобрые слова о человеке, которого я любила больше всего на свете, наполовину надеясь, что она их слышит. Оно заставляло меня испытывать желание вышвырнуть Морайю из убежища ее мозга и взять контроль в свои руки, потому что, конечно же, я и только я, а не кто-либо еще в этом мире (включая саму Морайю), могла ее спасти.