– Я волновался, что вы передумаете.
Саймон наклоняется, чтобы поцеловать меня в щеку, и я чувствую смесь цитрусового запаха и тепла, которая оказывает на меня оглупляющее действие. Я бормочу «привет», но успокоению моих нервов это никак не способствует.
– Вы прекрасны! – говорит он, делая шаг назад. И я готова сквозь землю провалиться. Я ничуть не прекрасна. У меня целлюлит и цвет кожи стареющей женщины, как после подтяжки. Моим волосам не помешало бы мелирование. И все такое. Его слова заставляют меня вспомнить, как посмотрела на меня Ава, когда я выходила. Она назвала меня хорошенькой и была настолько потрясена, что видно было – дочь не лукавила. Мне стало тепло, и радостно, и грустно – все смешалось в одно. «Хорошенькая» – это только следствие везения или усилий, но в то же время словечко это может оказывать и другое действие. На самом деле никто не должен доверять «хорошенькому». Принимать его за чистую монету.
Саймон без галстука, на нем приталенная рубашка, верхняя пуговица расстегнута, костюм модный и дорогой – может, от Пола Смита. Да я просто уверена, что это Пол Смит[7]. Это тебе не одежда для офиса. Ава подивилась бы мне. Она думает, что одежда меня не интересует. Она ошибается. В ее возрасте и младше я была одержима одеждой, разглядывала фотографии во всех журналах, которые ко мне попадали, пока с моих излюбленных страниц не сходил глянец и цвет. И какое-то время перед ее рождением я ходила в большие дизайнерские магазины, просто чтобы потрогать разные ткани, вдохнуть чудо моды. Даже если бы я могла себе позволить, я бы ничего из этого не купила. Эта одежда была не для таких, как я.
Официант ведет нас к столику, и Саймон заказывает хлеб, оливки и немного газированной воды. Я сижу, радуясь тому, что можно не беспокоиться за дрожащие ноги и что свет приглушенный.
– Как у Авы прошли последние экзамены? – спрашивает он, когда официант дает мне объемистое меню. Все слова мерцают на поверхности жесткой бумаги, словно могут в любую минуту соскользнуть с нее.
– О, кажется, хорошо. – Я делаю маленький глоток воды. Горло у меня словно выстлано наждаком. – Ей шестнадцать. Добиться от нее чего-нибудь толком не получается. Но она не хлопает дверьми и кажется вполне счастливой.
– Собирается отпраздновать?
Я киваю.
– А завтра еще и Речной фестиваль, так что я ее почти не буду видеть. У дочки хорошие друзья. Я за нее не очень беспокоюсь. – Лгать легко. Я все время волнуюсь за нее. Я только и делаю, что волнуюсь. – Трудно понять, сколько свободы можно ей дать, – продолжаю я. – Они в шестнадцать уже такие взрослые и в то же время совсем дети.