— Нескольких ты убил, — напомнила ему Лорри.
— Но не тысячу. И колокольня, которая упала на старушку. Я же не собирался ее убивать. Наказание должно соответствовать масштабу преступления. — Тут Панчинелло наклонился вперед, положил скованные руки на стол. — Ладно, хватит об этом. Теперь мне не терпится узнать, что привело вас сюда?
— Синдактилия, — ответил я.
Синдактилия.
Его передернуло, словно я отвесил ему затрещину. Серый цвет ушел с лица, уступив место мертвенной бледности.
— Как вы об этом узнали? — спросил он.
— Ты родился с пятью сросшимися пальцами на левой ноге…
— Вам сказал этот мерзавец, так?
— Нет, — покачала головой Лорри. — О твоей синдактилии мы узнали неделю тому назад.
— И с тремя сросшимися пальцами на левой руке, — добавил я.
Он поднял обе руки, широко развел пальцы. Красивые кисти, красивые пальцы, только в тот момент они сильно тряслись.
— Срослась только кожа, не кости. Но он сказал мне, что ничего сделать нельзя и мне придется с этим жить.
Его глаза наполнились слезами, которые тут же потекли по щекам. Панчинелло составил из ладоней чашу, окунул в нее лицо.
Я посмотрел на Лорри. Она покачала головой.
Мы дали ему время. Ему требовалось несколько минут, чтобы прийти в себя.
За окнами небо потемнело, словно какой-то небесный редактор сократил дневную пьесу с трех действий до двух, вырезал полдень и соединил утро с сумерками.
Я не знал, как отреагирует Панчинелло на наши откровения, но никак не ожидал, что он впадет в такое отчаяние. И вновь пожалел его.
Наконец он поднял голову, щеки блестели от слез.
— Великий Бизо сказал мне, что пять сросшихся пальцев на ноге — для клоуна плюс. Естественность измененной походки очень важна.
У охранника, который наблюдал за происходящим в совещательной комнате через стеклянную панель в двери за спиной Панчинелло, на лице отразилось удивление. Похоже, ему нечасто доводились видеть рыдания безжалостного убийцы.
— Люди не могли бы видеть мою стопу, только мою странную походку. Но они увидели бы мою руку. Я не мог всегда держать ее в кармане.
— Это не уродство, — заверил я его. — Всего лишь физиологическое отличие… чертовски неудобное, конечно.
— Для меня это было уродством. Я ненавидел сросшиеся пальцы. Моя мать была совершенством. Великий Бизо показывал мне ее фотографии. Много фотографий. Моя мать была совершенством… а я — нет.
Я подумал о моей матери. Мэдди. Миловидная, на совершенство она, конечно же, не тянет. Ее доброе, великодушное сердце, однако, совершенно, а вот это стоит дороже той красоты, что так ценится в Голливуде.