…священник вдруг заметил, что стоит мелькнуть в проеме соседней комнатки одному из детей или просто чуть громче обычного зазвучать ребячьему смеху, как лица Анны и Генри обволакивало облачком беспокойства.
— В чем дело, друзья мои, — устремляя на супругов взор своих проницательных глаз, спросил он.
Анна бегло взглянула на мужа: оба поняли, что имел в виду Люциус.
— К нам снова приходил господин Култ…, — мрачнея, признался Генри.
Архидьякон с силой сжал подлокотник своего кресла. Визит Мортимера кому угодно мог испортить настроение, но сам по себе он не объяснял беспокойства родителей при виде веселья своих детей.
— Он… угрожал вам? — задал новый вопрос священник.
Супруги не ответили, однако по их озабоченному виду становилось ясно, что это действительно так.
Люциус стиснул зубы от распиравшей его ярости и долго ничего не мог сказать. В комнате повисло почти скорбное молчание. И вдруг, разрывая воцарившуюся тишину, раздался, прозвучавший неожиданно громко, стук в дверь. Все присутствующие разом напряглись от некоего суеверного чувства: будто помянув имя черта, накликали на себя его визит. И все же дверь нужно было открыть. Люциус устремился к ней первым, надеясь излить на Мортимера еще неостывший гневный порыв, но на пороге, к огромному его удивлению и ко всеобщему облегчению, оказался констебль Дэве.
Адама в квартире Эклипсов встретили столь же радушно, как и архидьякона, но вот, увидав друг друга, два этих человека несколько растерялись. Впрочем, ненадолго: констебль первым протянул священнику руку, и тот поразился, как искренне и дружески крепко было его пожатие. К тому же новый гость отвлек Генри и Анну от их беспокойных мыслей, и Люциус, будто в благодарность за это, позабыл, что в последний раз они с Дэве расстались в довольно таки прохладной манере.
Как бы то ни было, прерванную беседу продолжили уже вчетвером. Они разговаривали очень долго, и с каждой минутой семья Эклипс становилась архидьякону всё любимее и дороже. Как он и ожидал, в груди его и мыслях постепенно рождался неодолимый страх потерять этот маленький мирок уюта или даже просто омрачить его сияние. За какие-то пару часов Люциус понял, что готов пожертвовать всем, — репутацией, свободой, жизнью, — ради того чтобы эти люди не знали опасений, тревог и тем более реальных несчастий. Он добился того чего хотел — он превратил свой замысел в непоколебимое решение и теперь был готов к его исполнению.
Архидьякон медленно, словно не желая расставаться со столь дружественной обстановкой и обществом, поднялся с кресла и, выражая хозяевам квартиры свое сожаление по поводу необходимости их покинуть, стал прощаться. И странно, но на лицах Генри и Анны при словах расставания отразилось ноющее тоскливое чувство, будто они разлучались с Люциусом… навсегда.