18.
Я тихо проскользнул в свою комнату. Так, чтобы меня никто не видел. Даже Рик. Мне хотелось побыть одному. Мне хотелось скрыться в этих четырех стенах. Чтобы дверь приросла к косяку и никогда не смогла открыться. Чтобы я слышал мир снаружи, чувствовал его, но никогда к нему не прикасался. Мир — опасная враждебная штука, особенно сейчас, когда мы лишены единения с природой и живем лишь по-нашим изуверским человеческим правилам. Правилам с лицом, но без души.
Машина неслась по трассе. В машине было двое — я и отец. В машине было два молчания. Два ожидания. Два смятения. Отец крутил руль. Ремень безопасности рассекал его туловище по диагонали, впиваясь в набитую пухом толстую куртку. Я смотрел внимательно на этого чужого незнакомого мне человека.
«Не обижайся на нее…» — он пытался оправдать мать, с радостью поддержавшую мое предложение остаться на лето в интернате. Она смотрела на меня. Эта женщина, еще пятнадцать лет назад корчившаяся в родовых схватках, радовавшаяся моему появлению на свет, словно животное, словно кошка, словно корова, она думала только о выживании, о благополучии плода внутри себя. Агрессивная самка, готовая сожрать своих более старших детей, если они будут представлять угрозу ее беременности. Моя мать. Животное. Я был угрозой, психологически нестабильной деталью, болезненным воспоминанием, препятствием на пути к новой жизни, ко второму шансу.
Мы сразу выехали с отцом. Не было смысла тянуть. Мне было слишком плохо для того, чтобы изображать безразличие. Я видел, что и отцу было нелегко. Эта озабоченность ситуацией читалась в нем, в его мимике, в его движениях, в его интонациях. Видимо, все дело было в его чертовом малодушии и желании всегда выполнить свою роль на ура. Мамаша тут оказалась покруче его. Она без сантиментов перечеркнула все прошлое. Самка, животное. Таких как она не терзают сомнения, переживания; такие люди, они не склонны к самокопанию, анализу, рефлексии, все что их беспокоит — лишь насущные потребности, лишь выживание.
«Мы давали тебе шанс, Конни!» — говорил отец.
«Мы делали все что могли» — смотрел он на меня.
«Ты не оставил нам выбора» — успокаивал он себя.
«Не просри свою жизнь» — убеждал он меня так словно и сам сумел не просрать свою.
«Время беспощадно» — предупреждал он меня.
«У тебя все впереди» — уговаривал он самого себя.
У него все впереди, вот что он на самом деле думал. Выкидывая меня, он вытаскивал билет в новую жизнь, верил он. Выкидывая меня, он выкидывал и себя из прошлого и становился на пороге будущего, надеялся он. Но это, это чушь собачья. Нет ничего у него на горизонте — лишь неминуемое приближения конца. Ему не избавиться, не забыться, не скрыться от своей уже просранной жизни. И не я виной этому. И не Колин. Лишь он сам. Лишь его ложные установки. Лишь его ложные убеждения. Лишь его трусливая душонка. Даже вот эта его новая жизнь. Нет тут ничего смелого, нового, свежего. Это лишь бегство, трусливое бегство от призраков прошлого. Трусливое, вынужденное, тщетное бегство. Так что заткнитесь все вы, каждый, кто скажет, что это нелегко, бросить все в пятьдесят и начать жизнь заново. Вот нихуя. Нихуя это несложно. Несложно сменить болото на пока еще чистый водоем. Раз плюнуть, как уже задыхаешься от зловоний. Но они и эту новую жизнь засрут. Поверьте мне на слово. Куда бы мы не бежали, мы не сможем убежать от самих себя.