Я обещал маленькому Сэми, моему маленькому брату, я обещал себе, заключенном в Сэми, я обещал отвоевать ему это право, чего бы мне это не стоило. Я пообещал ему, что сделаю все, лишь бы он не убивал себя, лишь бы он не душил себя, лишь бы он не занимался самобичеванием, лишь бы он научился принимать себя и думать, что это правильно. Мой маленький Сэми.
«Спи» — говорил я ему.
«Засыпай, малыш» — убаюкивал я его.
«Впереди длинная дорога» — уговаривал я его.
Но Сэми и не думал спать, он что-то лепетал там, в своем полосатом автокресле и упирался ножками в спинку моего сидения.
Я нажал на кнопку. Дверь гаража поднялась вверх, а за ней нас ждала ночь во всей своей мрачной красоте. Нужно было действовать очень быстро. Скоро родители проснутся, очнутся, забегают по дому, заверещат в телефоны, дернут полицию, директора, будут сдыхать от злости, краснеть от неспособности изменить что-то, повернуть вспять, желтеть от переполняющей их желчи, синеть от ярости, живот отца и сиськи матери — обвисшие и большие — будут ходить ходуном от негодования. Мать будет говорить «я же говорила», отец будет говорить «я его убъю», так, словно это в первый раз. Словно в первый раз он меня убивает. Словно все то, что было до, без объяснений, без попыток даже, словно все, что было раньше — не было изощернным способом убивать меня, снова и снова. Он был хорошим отцом тогда, когда никогда им не был.
Сэми быстро уснул. И я остался один на один с дорогой — заснеженной, скользкой, красивой. С бесконечностью. С осознанием того, что наконец, наконец, мать его, назад пути нет. Деревья словно кивали мне, поддерживали меня, соглашались со мной, склонив свои ветки вниз, под тяжестью покрывавшего их снега. Замерзшие и холодные, они затаились, замолчали, потому что знали, что скоре весна, которая скинет с них ледяное, колючее одеяло, и они вновь воспрянут, вновь высвободятся, разойдутся вправо и влево, вниз и вверх, расправят свои скрюченные ныне ветви и зацветут новой свежей жизнью. Я мечтал, я надеялся, я так хотел стать такой весной для Рика.
Недожитая, непрожитая, неначатая, неслучившаяся жизнь. Такое бывает. Такое случается. Массово или единично, это уже не удивляет никого. У вас всех такой запас равнодушия и оправданий, что хватит наперед, на много поколений вперед — ваше наследство детям, внукам, правнукам. То, что вы оставите после себя. То, что вы продлите, воспоете, воссоздадите. То, что будет случатся на ваших могилах, на ваших похоронах — скупые слезы и короткая память. Вас ожидает равно тоже, что вы сами отдаете миру. Вы, порядочные и хорошие, вы, чтущие закон и добро, вы проповедующие любовь и правду. Вы тут сидите, вы смотрите на меня, вы почему-то считаете свои мнения, свои выдумки, свои предубеждения достаточными для того, чтобы вершить чьи-то судьбы. Так слушайте меня. Я ничего не скрою. Я швырну в ваши незапятнанные лица правду и плевать, что от такой правды вы будете плеваться и проклинать меня. Я швыряю эту правду вам и я плюю в ваши души — ссохшиеся, черствые, крючковатые как руки старика, и пусть плевок мой — плевок, но слюна моя — влага, и хоть это, хоть это возможно слегка размягчит то, что давно уже одревенело.