,
Messieurs,
cessons de fletrir notre siиcle; nos enfans valent mieux que nous (Перестанемъ, Господа, безславить нашъ вѣкъ; дѣти наши лучше насъ).
Многіе спорили противъ него; онъ доказывалъ, но безъ всякихъ колкостей и непріятностей. Потомъ обратился разговоръ на неблагодарность и эгоизмъ, какъ на отличительную черту нынѣшнихъ нравовъ.
Одна пожилая дама сказала: "Вы, Ѳома Михайловичъ, болѣе, чѣмъ кто-либо другой, можете быть поставлены въ примѣръ. Сколько я знаю людей, которымъ вы оказали, не только услуги, но, точно можно сказать, благодѣянія, а они заплатили вамъ неблагодарностію, и даже вредили вамъ! При всей вашей скромности, это такъ извѣстно, что не льзя не удивляться вашему равнодушію и терпѣнію."
-- Не спорю, что первое впечатлѣніе, произведенное въ душѣ моей неблагодарностію -- отвѣчалъ Радушинъ -- было очень тягостно, и даже, къ стыду моему, я признаться долженъ -- поколебало меня. Я хотѣлъ все бросить, удалишься отъ общества, и жить только для одного себя; но одумавшись, я въ душѣ моей увѣрился, что надобно дѣлать добро, имѣя въ виду одно только добро, а кто ищетъ благодарности, тотъ уже эгоистъ. Убѣжденіе въ этой истинѣ подкрѣпило меня; я уже ничему не удивлялся, и неблагодарность послѣ того нисколько не трогала меня. Впрочемъ, первые опыты черноты человѣка, котораго я почиталъ истиннымъ своимъ другомъ, для котораго я готовъ былъ всѣмъ пожертвовать, и которому я доказывалъ это во многихъ случаяхъ, точно были слишкомъ сильны. Можно извинить меня, что я принялъ ихъ прямо къ сердцу, но за то послѣ уже ничто не могло поразить меня.-- Многіе просили его разсказать случившееся съ нимъ.-- Извольте -- отвѣчалъ Радушинъ -- Уже давно все кончилось: другъ мой, заставившій меня повторить слова, ежели не ошибаюсь, Аристотеля: друзья мои! нѣтъ друзей!-- не существуетъ Онъ самъ послѣ раскаялся. Подвиги его были столь гласны, что вы и безъ меня можете его узнать. Притомъ-же разсказъ мой послужитъ доказательствомъ того, что я прежде утверждалъ: теперь нѣтъ той откровенной наглости въ порокахъ, какая бывала въ наше время. Нынѣ рѣжутъ и душатъ другъ друга съ вѣжливостію, осыпая ласками; встрѣчаются, цѣлуются, какъ пріятели, и, обнимаясь, готовы вонзишь кинжалы другъ другу, прямо въ сердце.
"Подумай-ка, братъ, Ѳома Михайловичъ" -- сказалъ одинъ старичокъ, съ двумя звѣздами, старинный другъ Радушина, сидѣвшій подлѣ него -- "не гораздо-лы это хуже? Разбойникъ, нападающій на меня гласно, дѣйствуетъ благороднѣе, нежели тайный убійца: отъ него скорѣе можно защититься, чѣмъ отъ скрытаго врага, который, обнимая, въ то-же время ищетъ средства, и придумываетъ способы, какъ-бы лучше задушить тебя."