И мне совершенно не нравилась мысль, что молния должна угодить в Каэрина. Как бы он ни обошёлся со мной, что бы ни натворил… Нет. В том-то и дело, что Каэрин просто не мог ничего «натворить» — ничего, что нарушило бы целостность Поля. К моим чувствам это отношения не имело. С детства зная, что буду Вэй, и почти не сомневаясь, что Магистром, я привык не создавать тесных связей с людьми и готовился в любой миг отодвинуть всё сумрачное и личное ради главного — сохранности Поля и Тефриана. Служить и защищать, как положено Чар-Вэй… но даже это — не для сумрачных целей. Честь и радости Вэй сосредоточены лишь в Мерцании, и наша гордость — в безупречности голосов наших Кружев.
Но Каэрин был не просто близким мне человеком. Магистра и ученика соединяло нечто большее, чем любая сумрачная связь… даже после того, как один из них публично разорвал её. Я знал его. Знал суть, истинный голос его узора, поющего в Кружевах. Это было первое в моей жизни бесспорное и абсолютное знание, его дар мне, когда он Пробудил и впустил меня, оживил мой слабый детский голосок, открыв всю красоту, сложность и тайну своей песни. Он вовсе не обязан был учить меня так. Я не знал ни одного Магистра, который использовал бы такую методику. Я сам её не использовал. Риск ни при чём, мелодии ученика это не могло повредить, и хотя мнения на сей счёт расходились, я-то знал точно: позволяя юному узору соединиться со своим, учитель не искажал и не ослаблял его, а в точности наоборот — делал сильнее, показывал свой путь, каждое различие между нами, и тем самым направлял меня, ничего не навязывая. Но я бы так не смог. Он слишком много отдал. И я вовсе не хотел бы стать для кого-то открытым настолько.
Но хотя эта «открытость» не сделала меня чтецом его помыслов и намерений, не помогла предвидеть его поступки и даже верно определить его ко мне отношение — одно я знал точно. Он никогда, ни при каких условиях не совершил бы того, что причинит вред Полю. Это творение Магистров древности, поразительное по своей сложности и разнообразию применений и за двадцать три века так до конца и не разгаданное, всегда восхищало его больше, чем что бы то ни было в Сумраке и Мерцании. Мне казалось иногда, что он отказался от всех видов сумрачной любви не потому, что не мог найти пару, а потому, что истинной его страстью было Поле, и в него он был влюблён так, что в его сердце не оставалось места для иной, более привычной влюблённости. Быть может, потому-то он с такой лёгкостью отказался и от своего ученика. В отличие от меня, Поле никогда бы ему не изменило. Пусть даже с виду… в партии шэн, в которой я не знал ставок и которую никогда не собирался играть.