Лето, как всегда, обрушилось на Тефриан в единый миг, решительным натиском горячего безветрия и синих звёздных ночей. Его вечный кошмар: он с детства плохо переносил жару, и сейчас валялся бы на смятой постели, обнажённый, обессиленный и ко всему безразличный, тоскливо глядя в потолок. Или ушёл бы в самый глубокий и пыльный подвал Замка и бесцельно бродил там, собирая паутину на волосы и одежду, меж огромных коробов, хранящих древние пергаменты, не раз уже переписанные для библиотеки. К исходу первой недели он кое-как привыкал к утомительной жаре, но и тогда сил хватало только на танцы с мечом и вялые полуночные верховые прогулки вместо прежних бешеных скачек во весь опор: Кусаку зной донимал не меньше, чем его, лошадка делалась капризной и ленивой.
Так было из года в год. Но сейчас — нет. Изменился ход времени, порядок вещей или он сам? Он не стонал от головной боли ночами и не ползал весь день, как муха в меду, — он жил, жил, чувствовал себя живым и счастливым! Энтис восхищался чудом… и почти не сомневался, что причиной чуда был Вил.
Вил пел ему ночи напролёт. Минела под искусными пальцами ликовала, рыдала, обнимала его душу и уносила ввысь, к звёздам, в Мерцание… Он задыхался и кусал губы, чтобы не кричать — от боли или восторга, не понимал, и сердце замирало, а рассудок шатался и тонул в туманном, нежном, запредельно прекрасном безумии. Вил толкнул его в мир звёздного света, ночных причудливых теней и загадочных звуков — дитя леса, посвящённый в его дикое волшебство; и он нырял в этот мир с головой, растворялся в нём, опьянённый, околдованный. «Вил» — словно гладкий камушек-янтарь на языке. «Вил. Мой друг».
Осколок песни замер в воздухе, тонким кинжалом резнув его по лицу. Глаза менестреля странно блеснули:
— Что с тобой?
— Я не знаю, — растерянно прошептал Энтис. — Ничего… Играй, играй же!
— Дай мне отдохнуть. — Вил отложил минелу и лёг, закинув руки за голову. — Тебе не нравится лето?
— Отчего ты решил?
— Не знаю. Мне показалось.
— Не нравилось. В Замке. Там летом тяжело.
«Там нет тебя. Нет лесных тайн и твоего голоса…»
— А мне хорошо, когда тепло. Зимой хуже. А холодной зимой и вовсе… — он поморщился и вздохнул.
— Вил, — Энтис потянул из мешка рукав жёлтой полотняной рубашки: — я хотел тебе… — на друга он не глядел; щёки пылали, — в подарок или за песни, как хочешь. Это очень мало, я знаю! Я тебя не обидел?
— Нет, — голос Вила звучал удивлённо. — Что тут обидного? Моя уж совсем рваная. — Он приподнялся, опираясь на локоть. — А откуда? Неужели с собою из Замка принёс?