Раз мою тайную суть не раскрыл Каэрин, то допустим, только допустим, что и Верховному это не под силу. И кстати, тому есть подтверждение: я ведь всё ещё жив, не так ли?
И тогда — чего же он от меня хочет?
Точнее, хочет ли он, чтобы я пребывал в неведении — или же чтобы я понимал?
Это и был самый главный вопрос. И моя жизнь зависела от того, не промахнусь ли я с ответом.
И полнейшее отсутствие каких-либо догадок, для чего ему вообще понадобилось всё это, здорово мне мешало. Ну правда, кто я такой, чтобы ради меня так подставляться? Рискуя положением и жизнью, находясь в связке с тремя Лучами, подделывать испытание какого-то мальчишки семнадцати лет, даже не вейлина формально, а простого ученика?
Вот об этом, Чен ми тайфин, тебе стоило задуматься в тот миг, когда он позвал на Испытание Лучей вышеуказанного семнадцатилетнего мальчишку, с иронией сообщил знакомый с детства — но сейчас, увы или к счастью, воображаемый — голос моего учителя.
Вы всегда правы, милорд мой Магистр… но только ответа вы мне не дали тогда, даже намёка на тень ответа, и мне пришлось искать его самому, отчего всё так и закончилось. Но я по-прежнему не знаю… и сейчас это уже неважно. Вы сами учили меня в первую очередь разбираться с угрозой, способной убить тебя здесь и сейчас, а уж потом, в безопасности, размышлять о первопричинах.
Итак, он пошёл на колоссальный риск, совершил преступление в присутствии всей, пока неполной, Звезды, чтобы Чен Тарис завершил её, став её частью. Зачем я ему на месте Луча — неясно, но нужен ли ему для этого человек, не способный понять, что его испытание подделано, и кем именно?
Вряд ли. Наверняка нет. Слабость ничего не стоит; лишь ради обретения силы Вэй готов рисковать.
А если ему нужна моя сила, то уж точно не чистая мощь, которой я похвастаться не могу, в чём он сегодня и убедился. Но не позволил ни погибнуть, ни уйти ни с чем, а вместо того — вошёл отражением в мой Узор. Значит, требуется ему моё умение танцевать в глубоких слоях Кружев. А оно невозможно без способности слышать тихие мелодии высших гармоник, и тем более — идеально различать все завитки и ноты собственной песни.
Все эти размышления заняли столько же времени, сколько потребовалось моему телу, чтобы сделать ещё вздох и поднять ресницы.
И я снял защитный покров с себя-третьего, себя в тумане… всего на сотую долю мига, чтобы коснуться столь же тихого и едва различимого эха того кружева, что оставалось возле меня, вокруг меня, во мне, пронизывая, изучая. И беззвучно для всех в мире, кроме него, и в надежде — в страхе — что беззвучно и для Каэрина, шепнул слова ученика, предназначенные лишь учителю: