Вил встал и потянулся всем телом. Спина ещё болела. Трясины, я никогда не был непоколебимым!
— Я за тебя не волнуюсь, — сообщил он. — Но мы вдвоём шли. И «не хотеть, чтоб заметил» — нечестно.
Энтис опустил глаза и выглядел покорным, виноватым и очень несчастным.
— И речи твои, прости, глупее некуда. Может, и мне тебя ударить, чтобы разум твой пробудить?
— Но… — его голос сорвался: — Ты не мой наставник и не Рыцарь! Ты не должен такое мне говорить!
— Извини. Я со знатными сьерами разговаривать не умею. — Вил ронял слова холодно и равнодушно. — Я помню своё место. Ты Рыцарь, я менестрель, и вместе мы не путешествуем. Прикажешь петь — буду, я ведь у тебя в долгу. Но приказать, чтобы я шёл с тобой дальше, ты не можешь.
— Нет у тебя никаких долгов! И я не приказываю… — он умоляюще смотрел на Вила: — Я задел твою гордость? Ну прости, я больше никогда так не сделаю!
Вот как? Больше никогда не ткнёшь меня носом в стену между нами, стоит мне на секунду о ней позабыть? Или больше никогда меня не ударишь? Моя гордость! Ха!
— У менестрелей не бывает гордости. Ну, я пойду. Людей позову из деревни, они тебя в Тень отвезут.
Энтис привстал на колени, опираясь рукой о корень.
— Давиат, как мне сказать, чтобы ты понял? Боль меня не остановит. Я растирал бёдра сильнее, когда учился скакать верхом. Всё это мелочи. Моё тело способно делать всё, что я пожелаю, я же Рыцарь!
— Я за тебя очень рад. Влезай хоть сейчас в свои сапоги и иди, куда хочешь. Но только без меня.
Взгляд Энтиса вызывал у него желание то ли грязно ругаться, то ли развернуться и уйти, быстро и не оглядываясь. Уйти немедленно, и в трясины все долги!
— Ладно, я сделал глупость. — Энтис казался струной, натянутой до предела. — И о наставнике я сказал неверно. Ты о дорогах знаешь намного больше, значит, я должен считать тебя наставником на Пути. И следовать твоим советам. Ты доволен?
Вил понятия не имел, доволен ли он. Собственно говоря, он вообще не знал, чего хочет. Зачем эта игра в ледяную надменность? Ведь он не такой! Ему никогда не хватало твёрдости, когда дело касалось других людей… и надменности за ним сроду не водилось. Откуда ей взяться в сердце менестреля? Как могла бы воспитать надменного сына его кроткая мама с её певучим голоском и печальной улыбкой?
Трясины, он же сам мальчишку с собой позвал! И говорил мерзким тоном обидные слова, глядел свысока… Кроме мамы, только этот Рыцарь и считал, что у него есть право на гордость… Отложил ради него Посвящение — и так и не спросил, какого чёрта он попёрся в Тень. Вот Вил бы непременно спросил!