Детский смешок — на грани слуха, на грани воспоминаний. Ребёнок, который удивлён, уверен, счастлив.
«Я не только вижу этот узор на крылышках, я слышу его, я могу спеть, милорд мой Магистр! И вокруг нас… над нами… высоко и пронизывая… я вижу похожий. Смотрите, вот!.. а здесь иначе, но я могу тут подправить… слышите? Вы же слышите, как он поёт, совсем как бабочка, правда? Я сделал это, милорд!»
И мужской смех, довольный и не менее удивлённый. О да, он видит ясно: его учитель почти смущён.
«Тише, ми тайфин, тише. Будь-ка поосторожнее с рисованьем мелодий. Кружева — тонкая вещь, и не безопасно их изменять. О чём я говорил тебе? Нет пустяков в природе. Нет случайности в устройстве цветка, камня, в узорах на крыльях бабочек. Когда ты увидишь не только итог, но и причину, увидишь суть — вот тогда я разрешу тебе петь узоры новых мелодий. А ты и сам… интересный узор, ми тайфин…»
Я приближаюсь к вам, милорд мой Магистр, но вам не увидеть меня. Ни ясно, ни смутно, никак — пока я не позволю вам. А я не позволю. Вы могли, но и впрямь сами отказались от зрения… и не мне излечивать вашу слепоту. Но и я вижу ясно лишь темноту и туман, лишь страх — свой, или ваш, или чей-то ещё, тихое и незнакомое мне чьё-то пламя, но очертаниями, размытым в тенях узором оно странно знакомо мне.
Милорд мой Магистр, отчего же вы сразу не сказали мне, что ясное зрение — это недобрый дар, похожий скорей на проклятие. Я посмотрел в глубину тьмы, а теперь она всегда перед моими глазами. И что хуже — она тоже видит меня. Надеюсь лишь, что далеко не столь ясно…
Что бы ни знал Брэйвин о событиях того дня, он готов к моей смерти. Вряд ли дело во мне самом — нет, удар по ученику всегда означает стрелу для учителя. Он стремится ранить Каэрина. Этого он наверняка и хотел изначально, втаскивая меня в Звезду. Чего же ещё? Дождаться первой моей позорной неудачи — полагаю, ждать он собирался недолго, — и мою нечестную «звёздную» песню свалить на моего Магистра. А от такого уже не отмоешься, будь ты хоть трижды Луч и по-орденски чист и невинен. А Каэрин с его гордостью и не искал бы себе оправданий. Разве сам я не видел, и не раз, внезапно вспыхивающее в нём пламя безрассудства? Ярость и боль унижения вмиг распалили бы пламя до неба, и от него остался бы только пепел, и тот тотчас разлетелся бы на ветру…
Но неудач моих никто не дождался. Шесть лет прошло, а Лучом я остаюсь безупречным. И кому, как не Брэйвину, это знать: Таднир был на грани разрыва до меня, весь первый слой висел в лохмотьях, и не то что облик — голос не передавался ровно, а Нырки и вовсе были под негласным запретом, игра для самых отчаянных нелюбителей жизни в Сумраке… и из этого вот безобразия я за жалкие несколько лет создал край процветающий и спокойный. И даже могу отправиться верхом через полстраны и чувствовать себя вполне бодрым, а не хрипящей и едва передвигающей ноги развалиной.