Старик вытаращил на меня глаза. Затем он воскликнул:
— Немецкий мужчина не извиняется! И уж меньше всего перед азиатом! — Он с треском захлопнул за собой дверь своей комнаты.
— Что творится с нашим ретивым собирателем почтовых марок? — спросил я удивленно. — Ведь он всегда был кроток, как агнец.
— Он уже несколько месяцев ходит на все предвыборные собрания, — донесся голос Джорджи из темноты.
— Ах вот оно что!
Орлов и Эрна Бениг уже ушли. Фрау Залевски вдруг разрыдалась.
— Не принимайте это так близко к сердцу, — сказал я. — Все равно уже ничего не изменишь.
— Это слишком ужасно, — всхлипывала она. — Мне надо выехать отсюда, я не переживу этого!
— Переживете, — сказал я. — Однажды я видел несколько сотен англичан, отравленных газом. И пережил это…
Я пожал руку Джорджи и пошел к себе. Было темно. Прежде чем включить свет, я невольно посмотрел в окно. Потом прислушался. Пат спала. Я подошел к шкафу, достал коньяк и налил себе рюмку. Это был добрый коньяк, и хорошо, что он оказался у меня. Я поставил бутылку на стол. В последний раз из нее угощался Хассе. Я подумал, что, пожалуй, не следовало оставлять его одного. Я был подавлен, но не мог упрекнуть себя ни в чем. Чего я только не видел в жизни, чего только не пережил! И я знал: можно упрекать себя за все, что делаешь, или вообще не упрекать себя ни в чем. К несчастью для Хассе, все стряслось в воскресенье. Случись это в будний день, он пошел бы на службу, и, может быть, все бы обошлось.
Я выпил еще коньяку. Не имело смысла думать об этом. Да и какой человек знает, что ему предстоит? Разве хоть кто-нибудь может знать, не покажется ли ему со временем счастливым тот, кого он сегодня жалеет.
Я услышал, как Пат зашевелилась, и пошел к ней. Она лежала с открытыми глазами.
— Что со мной творится, Робби, с ума можно сойти! — сказала она. — Опять я спала как убитая.
— Так это ведь хорошо, — ответил я.
— Нет. — Она облокотилась на подушку. — Я не хочу столько спать.
— Почему же нет? Иногда мне хочется уснуть и проспать ровно пятьдесят лет.
— И состариться на столько же?
— Не знаю. Это можно сказать только потом.
— Ты огорчен чем-нибудь?
— Нет, — сказал я. — Напротив. Я как раз решил, что мы оденемся, пойдем куда-нибудь и роскошно поужинаем. Будем есть все, что ты любишь. И немножко выпьем.
— Очень хорошо, — ответила она. — Это тоже пойдет в счет нашего великого банкротства?
— Да, — сказал я. — Конечно.