— Ага… — Стариков не знает, как повернуть беседу в русло понейтральней. — Кое-что о нем нам рассказывали… Ух ты, Петь, это не наша ли баба Катя к нам навстречу катится?
Будов приставляет ладонь козырьком ко лбу:
— Она, родимая. Прощаться ковыляет.
— Ты про нее говорил мне, Леш? — любопытствует Шахчик.
— Про нее. Это мой экспедиционный ферзь. Лучшая из лучших!
На Арсеньевой — прежний цветастый халат, но на голове — черный, траурный платок. В руках она несет желтый пакетик.
— Собрались уж? — улыбается бабушка, и Стариков незаметно вздрагивает от отдаленных колебаний пространства по бокам. — А я вам пирожечков в дорожку напекла. Чать, по дороге есть захочете — вот и вспомните. И меня старую помяните добрым словом, и… Ванечку маво.
— Обязательно, баб Кать! — Будов берет из ее рук желтый пакет. — Мы вот пришли, чтоб с Озерной и с Астрадамовкой попрощаться…
— А вы не прощайтесь! — торопливо перебивает его Лешкин ферзь. — Вы так — досвиданькайтесь. Чтобы назад вернуться. Ведь вон Оленька обещала, что вы в следующем году навестите бабу Катю. А я ждать вас буду!
— Приедем, конечно, приедем! — горячо говорит Стариков и обнимает старушку. У него это выходит так естественно и так хорошо, что все улыбаются.
— Вот и славно, вот и хорошо. Я бабе Поле от вас привет передам. Она вчерась приходила вечером: «Ты, говорит, ребятёшкам, скажи, чтоб Полину Павловну не забывали! И Юрке скажи, и Лешке». Я вот вам говорю.
— Простите, — интересуется ИП, у которого не вовремя просыпается исследовательский зуд. — Тут вот, говорят, раньше кладбище старое располагалось?
— Где? За пригорком-те? Да нет вроде: отродясь дома там стояли. А кто говорит-то?
Шахов поворачивается к Петьке с немым вопросом в глазах.
— А-а… — задумчиво тянет бабушка и понимающе щурится в сторону Будова. — Может, и были там кладбища. Давным-давно — щас уж и не вспомнит никто. Мои родители — и то бы не сказали. Но раз говорят — значит, точно всё так и было.
Она замолкает, и взгляд ее медленно скользит по селу — поворотам улиц и пригоркам, колонкам и покосившимся заборам, крышам изб и следам от колес автомобилей. Лешка изо всех сил сопротивляется, но не может удержаться и на несколько секунд соскальзывает на другой уровень — иной ракурс восприятия…
Астрадамовка вглядывалась в них серыми окнами домов, измученными от грудной боли глазами тети Марины Рядовой (там, в глубине избы, за темно-желтой занавеской); на них отовсюду смотрели очки-аквариумы Шута-Карасева; откуда-то издалека доносился игриво-озорной смех Зои, одолжившей мясорубку для картофельного бунта; гремела одинокая колонка сельского клуба; шелестели тополя Арсеньевской избы, и им вторили лепестки синих полевых цветов, оставленных на могиле-кровати.