— Тише, девочка, тише. Это был просто слишком живой сон.
Пани Катержина немного успокоилась, уже не всхлипывает так, только еще сильнее сжимается в клубочек в широких объятиях мужа. Бургомистр нащупывает на ночном столике носовой платок и вытирает ее мокрое лицо. Темнота вокруг сгустилась и давит на них, осязаемая, непроглядная, непроницаемая. Пани Катержина плотно зажмуривает веки, ей страшно, а он смотрит широко открытыми глазами, хотя в них все сильнее скапливается что-то едкое и жгучее. Порой он пытается облегчить боль и закрывает их, но тогда перед ним снова возникает образ жены, неуверенно ступающей навстречу лунному лучу. А темнота такая абсолютная, трудно поверить, что ты не очутился где-то в ином мире. Это представление настолько ощутимо, что бургомистр, стараясь от него отвлечься, начинает припоминать обстановку спальни. Но разве это было бы так уж страшно? Нужно жить. Хорошо. А зачем? Почему все так твердо убеждены, что это необходимо? Возможно, потому, что им этого хочется. Если говорить о нем самом, он не жаждет смерти, но жизнь его не увлекает и не убеждает. Такая минута где-нибудь во вселенной могла бы тянуться бесконечно. Она не добрая, проникнутая тоской, но тоска бы в конце концов улеглась, а сознания, что их двое и дышат они один на груди у другого, хватило бы ему на века.
Пани Катержина дышит теперь спокойнее; ему хотелось бы, чтоб она уснула, но он знает, что его еще ожидает разговор, которого он боится.
— Спи, Катя, — говорит он быстро, — завтра расскажешь мне, что тебе привиделось.
Но она не поддается и хочет сказать, что задумала:
— Он уже большой, вырос за год, что мы не виделись. Я так боялась, Рудо, что он не вернется. Маленьким он приходил чаще. Наверное, теперь мать ему уже не так нужна. Ему десять лет, в эти годы мальчики не держатся за материнскую юбку.
Черная гуща темноты жжет все сильнее, вглядись в нее — увидишь пурпурных огненных червячков, которые прорывают ее, то исчезая в своих норах, то опять появляясь, но бургомистр не дает отдыха глазам, ему нужна физическая боль, ему все еще мало.
— Ты же знаешь, Катя, что это только сон.
Пани Катержина успокоилась и дышит ровно, ее голос вливается в темноту, блуждает по ее закоулкам и возвращается, тихий и отдаленный, словно она говорит не возле его уха.
— Ну и что? Разве существует только один этот мир? Почему? Потому, что мы ежедневно просыпаемся в нем и только его воспринимаем? Девять месяцев он жил во мне, но не с нами. Разве ты знаешь, откуда он пришел и куда направлен его путь? И почему он не вышел на этой станции, где все мы ждем, сами не зная чего? Мне его даже не показали, но я чувствовала его ротик у своей груди, которая наливалась только для него. Ты говоришь, что это сон. Ну и пусть, ведь это единственное место, где я могу с ним встретиться.