Свет тьмы. Свидетель (Ржезач) - страница 241

— Иногда такая встреча бывает особенно отвратительной.

— Хотел бы рассказать вам о ней. Вы — единственный человек, который может меня выслушать, и… какой вывод вы сделаете, в конце концов не важно. Я должен кому-то рассказать, чтобы быть уверенным, что со мной этого уже никогда не повторится, понимаете? Тогда я не найду в себе смелости, потому что всякий раз буду вспоминать, что об этом знает еще кто-то.

— Не знаю, что вы хотите мне рассказать, но остальное мне известно. Края, в которые вы хотите меня увлечь, кажутся неприступными только людям без веры. Этой болезнью вы еще не страдаете?

Рудольф Нольч бросает окурок сигареты на траву, но молчит.

— Как священник я обязан избавить вас от вашего бремени или помочь вам его нести. Вы хотите исповедоваться?

Бургомистр нахмурился.

— Я пришел к вам не как к священнику. Мне нужен мужчина.

— Не люблю этого разделения и с полным правом мог бы вам отказать. Но все равно, говорите.

Бургомистр начинает рассказывать, разглядывая землю у своих ног, приглушив голос, стараясь сохранить деловой тон и ничего не упустить. Священник приноравливается к нему, он опускает между коленями сомкнутые руки и, тоже устремив взгляд на траву, слушает чутким ухом исповедника, привыкшим распознавать в словах, произносимых шепотом или скороговоркой признания, неудержимое удовлетворение или терзания каменьями ужаса и сожалений. Речь бургомистра лишена и того, и другого, слова выбраны так, словно читается полицейский рапорт о происшествии. Гордыня, говорит священник, жалкая печальная гордыня, которая никогда не подымется до смирения, но как знать, может, это и прекрасная гордость, которая сознает свое поражение, но не желает смаковать его и драматически взывать о пощаде. Это, конечно, не те мысли, которые должны были бы прийти в голову священнику, но бургомистр не случайно обращался к нему как к мужчине.

Воздух трепещет от жужжания пчел и шелеста листьев, раскачиваемых предвечерним ветерком, нашептывает свои сумасбродные сказки, словно осень не придет никогда. Из ручейка, протекающего через приходский сад, с лепетом и бормотаньем выбирается стадо уток и направляется по лужайке к мужчинам. Утки привыкли, что у священника для них всегда что-то припрятано в кармане: усердно подзадоривая одна другую, они полукругом обступают его ноги, ловят за рукава рубашки, щиплют за пальцы. Потом, изумленные его неподвижностью и молчанием, теряют доверие и отступают. Еще минуту они судачат о нем, обсуждая его странное поведение, потом забывают обо всем ради мухи, которая прожужжала над самыми их головами, и увлекаются своей вечерней забавой — ловлей насекомых, усаживающихся после целодневного мельтешения на стебли трав.