— Боже мой, что с вами?
Он протягивает руки, чтоб подхватить и поддержать своего собеседника, но Квиса сотрясает резкая судорога, тело изгибается и снова наполняет собой одежду, морщинистая скорлупка лопается и обнажает гладкое лицо. Священника охватывает ужас при виде столь неожиданной перемены, он делает шаг назад, Квис тоже начинает пятиться, он нацеливает трость в грудь святого отца и, отступая, визгливо кричит:
— Оставьте меня! Ступайте прочь! Вы хотели меня ударить. Я знаю, вы хотели меня избить!
Первый импульс заставляет священника оглядеться вокруг, — не был ли кто свидетелем этой безумной и нелепой сцены. К счастью, она разыгралась перед самым входом, в тупичке между кладбищенскими стенами и оградой приходского сада, здесь, конечно, нет ни живой души, кроме них двоих и птиц, перекликающихся в кронах деревьев. Возможно, именно полная заброшенность этого уголка повинна в том, что верящее сердце декана сокрушается от сознания, что есть тот, от кого никуда не скроешься. Отец Бружек знает, что визгливый голос говорит правду. Да, он хотел ударить. Он не ударил бы, в этом сомнения нет, но хотел.
Квис умолк и исчез за углом. Он, вероятно, мчится с быстротой, на которую только способен, вниз по Костельной улице к своему домику. Священник отирает покрывшийся потом лоб. Зяблик, пропев часть своей песенки, опускается на ограду, но, обеспокоенный неподвижностью черной фигуры, начинает вопросительно покрикивать. Стоя на пороге костела, декан Бружек колеблется, словно мальчишка, — пойти ли и сознаться отцу в своем проступке? Потом он с глубоким вздохом переступает порог, торопливо проходит через пустынный неф и опускается на колени перед алтарем, чтобы поведать о своей ссоре тому единственному, кому известна и внешняя ее сторона, и ее подоплека.
Лида Дастыхова остановилась на втором пролете лестницы, куда через широкие окна галереи льется яркий свет, и глубоко вдохнула запахи дома, холод старых стен и дымный дух дубовых ступеней и панелей. Ее обступило все то, что было создано, чтобы выстоять и пережить, но страх перед временем охватывает ее. Куда она бежит, куда так торопится в сердце своем, ведь ее давно уже не будет, а вещи, насмешливые вещи, к равнодушной душе которых никогда не подберешь ключей, останутся. Ах, да возможно ли, чтоб мы исчезли без следа, если так любили иль ненавидели этот мир? Чтоб над нами бестрепетно сомкнулась гладь времени и после нас не осталось даже фата-морганы, которая хотя бы иногда являлась изумленному взору тех, кто придет после?
Прижавшись к стене, Лида почти не дышит, пораженная поворотом своих мыслей и чувств. Она немного боится этого дома, но уже начинает очень любить. Если бы она так не стремилась вырваться в большой мир, то с радостью укрылась бы здесь, как это сделали бургомистр и его жена. «Потому что все те, что когда-то жили здесь, — говорит она себе, слегка при этом вздрагивая и боязливо оглядываясь, — не могут уйти отсюда совсем». Она ничуть не удивится, если встретит их именно сейчас, если они все сразу, толпой, окружат ее, и она ни чуточки их не боится.