Дверь кухоньки открывается, и Божка, опустив голову, проскальзывает мимо него, чтобы убрать со столика у окна. Квис дожидается, пока девушка вернется; ему кажется неподходящим начать с ней разговор, пока она стоит перед ним с грязными тарелками и приборами. На комоде, возле зеркала, в котором Божка разглядывала себя, примостилась дубовая шкатулка, ее уголки окованы серебром, и ножки, короткие, как у таксы, из того же металла. Квис открывает ее и роется в ее аккуратно уложенном содержимом, состоящем из памятных мелочей и не слишком дорогих дамских украшений. Он вылавливает большой, в форме яйца, коралл, висящий на тонкой, как волосок, позолоченной цепочке. Квис хорошо знает, что цепочка позолоченная, потому что сам купил эту вещицу Либуше ко дню рождения в те времена, когда с полным безразличием ожидал, удастся ли ей все-таки вступить с ним в брак против воли его матери. Сжимая коралл в руке, он усаживается на кресло с подлокотниками к овальному столику и зовет Божку:
— Барышня!
Он всегда обращается к ней именно так, со старческим упрямством и старомодной обходительностью, хотя девушка и ее мать долго этому противились — мать с искренним неудовольствием, Божка, хотя ей это и непривычно, — польщенно. В кухоньке испуганно звякнули посудой и наступила смущенная, напряженная тишина, видимо, девушка поспешно вытирает мокрые руки и приглаживает волосы, недоумевая — чего он от нее хочет. Наконец она входит. Совсем не обязательно быть соглядатаем, вроде Квиса, чтобы угадать по ее лицу, с каким страхом она пытается понять, зачем ее позвали, ведь такое случилось впервые, а она все еще полна воспоминаний о своей недавней смелости.
Квиса тоже вдруг охватывает смущение, он не знает, с чего начать. Ему это странно и кажется, будто чувства девушки, перелившись в него, сразу же повели себя в нем, как дома. Впервые в жизни он не может справиться со словами, которые всегда легко и охотно служили ему, он вынужден откашляться, прежде чем заговорить, но и после этого он как будто не без труда выбирает и подыскивает слова и с трудом соединяет их.
— Только что, когда вы протирали зеркало и посмотрели на меня, вам стало (Квис колеблется чуть дольше, запнувшись перед этим словом) жаль меня? Почему?
Божка еще ниже опустила голову, алый цвет смущения пробивается сквозь ее белую и розовую кожу. Девушка ожидала вопроса, знала, что он придет. Но, подняв ресницы, она смотрит на Квиса прямо, ее глаза правдивы, полны решимости и почти детской горячности.
— Мне показалось, что вы очень одиноки.
И тут у Квиса из всех уголков его пустоты вдруг вырвался ледяной ветер. Наверное, это оттого, что перед ним бушует молодой огонь и он вдруг ощутил, какой холод носит в себе. Кто-то в нем поднимается и начинает говорить, кто-то совсем незнакомый и чужой, и Квис с удивлением слышит его слова: