— Я действительно несколько одинок. Но я был одинок всегда, и это стало привычкой.
Он говорит и чувствует, как его заливает волна грусти, и тщетно старается определить, откуда она взялась. Это Божкина грусть, она вливается в него помимо его желания, и он не может ничем помешать ей. Это его первое истинное чувство. Холод тает, как снег на скате крыши, обращенной к солнцу. Тепла прибывает, и это уже не тепло, а жар. До чего же страшно и испепеляюще подобное чувство, пусть даже это печаль по самому себе, страшно и испепеляюще для души, которая всегда была лишь отражением огня и никогда — горнилом. Он слышит Божкин голос, он словно звучит в нем самом.
— Это, наверное, ужасно. Вы, должно быть, тоскуете?
Тоскуете? О ком он может тосковать? Да, быть далеко от людей плохо, но ведь он умеет взять от них все, что ему нужно.
— Тоскую? — повторяет Квис Божкины слова и свои мысли. — Наверное, вы правы. Конечно, человеку иногда бывает тоскливо, если он постоянно один.
Квис погружается все глубже, зной и жар становятся все сильнее; он с ужасом видит, что уже не управляет игрой, и то, что проникло в него или родилось в нем, наполняется все большей решимостью вести себя по-своему. Он собирает все силы, чтобы помешать этому, он должен управлять, а не подчиняться, пока наконец снова не овладевает тем, с чем обычно лишь заигрывал:
— А вы, барышня, — говорит он, — вы не чувствуете себя одинокой? У вас есть кавалер?
Краска, которая снова прилила к Божкиным щекам, совсем иного происхождения, чем та, что бросилась ей в лицо после первого вопроса Квиса.
— Нет, — отвечает девушка тихо и добавляет еще тише: — Я их боюсь.
Глаза у Квиса от удивления открываются шире, а любопытство, если можно так выразиться, сметает одним махом все, что оставалось от прежней тревоги.
— Почему вы их боитесь?
Божка колеблется, а потом отвечает:
— Что, если мне попадется такой же, как моей матушке? Мне не хотелось бы повторить ее судьбу.
Квис наконец начинает понимать. Вот что влечет к нему Божку.
— Не все одинаковы, — бормочет он. Ему бы спросить еще кой о чем, но, к своему удивлению, он обнаруживает, что его слова находятся в плену смущения и не в состоянии вырваться наружу. — Наверное, это когда-нибудь к вам придет, — добавляет он уже совсем беспомощно, думая, что лучше б такой разговор никогда не начинался.
Божке не намного лучше. Она теребит фартук и не понимает, отчего ей стало так жарко и душно и нечем дышать; Божка чувствует свою беспомощность и беспомощность Квиса, они словно два человека, пытающихся дозваться друг друга через бурную реку, разделяющую их. Все, что влекло ее к Квису, становится безумным и нереальным. Она этим настолько напугана, что готова кинуться бежать, да ноги не слушаются. А зачем? Ведь она так хотела ему помочь, так верила, что каким-то образом сможет прогнать тень его одиночества, а от него она видела б лишь добро. Почему же ее охватила такая странная тоска, словно ей надо пробираться в полночь через кладбище, думает она, нет не то, просто, наверное, ее знобит, тут вдруг взвихрился холодный ветер, разорвал пелену жара, в которую она была укутана, и проник к самому ее сердцу.