— Это что еще за тип? — произносит кто-то возле плеча полицейского. Глянув с высоты своего роста, Тлахач видит Карличка Никла, картежника, который играет в очко в погребке «Под ратушей». — С виду шут, смеется, как недоумок, — продолжает пан Карел Никл, которого не остановил и не смутил презрительный взгляд полицейского. Квис в эту минуту демонстрирует свою улыбку площади и направляется на свое любимое местечко возле мохновского фонтана. Но у Тлахача нет желания пускаться в пересуды с субчиком, о котором его предупредили жандармы, и выкладывать ему свои соображения.
— Между прочим, и вас еще тоже никто не спрашивал, кто вы такой и откуда взялись.
Карличек вздрагивает, как от укуса. Когда люди в мундире начинают говорить с ним таким тоном, он предпочитает стать покорным и поскорее убраться. Но этот полицейский вроде бы не вредный. Он несколько раз наблюдал за их игрой и делал вид, будто они играют не более чем в «черного Петра». А впрочем, кто его разберет. Вот деревенщина — ему бы только орать на торговцев да таскать по домам уведомления, от такого всегда жди неприятности нашему брату, с ним лучше не связываться.
— Вы можете спросить про меня у трактирщика из погребка, — заявляет Карличек открыто и бодро, — он-то меня знает.
Но с Тлахачем сегодня не сговориться. Вид Квиса, беседующего посреди площади с бургомистром, переполнил его злобой, и она до сих пор бушует в нем.
— Обойдусь без советов. Вы здесь шулерничаете. А с трактирщиком из погребка и с мясником Малеком сговорились, чтоб ободрать Пепека Дастыха. Из Худейёвиц вас выперли с треском, так что теперь вы туда и носа не кажете. Значит, рыльце-то в пушку.
После Тлахачевых слов Карличек Никл быстренько меняет масти. Сначала он пошел с короля бубей, прикинувшись человеком, который уверен в себе и заслуживает доверия, потом в ярости, потеряв голову, чуть было не покрыл червовым тузом, но понял, что остался с трефовой семеркой на руках, которая не сулит ему ничего хорошего. Неплохо бы тряхнуть рукавом и выбросить в игру что-нибудь посолидней, но он понимает, что рукав уже пуст.
— Что я вам, чужой, что ли? — делает он последнюю попытку. — Всякому может не повезти, но люди лицемерны и справедливости от них не дождешься.
— А вы и есть чужой, — отрезает неумолимый Тлахач. — Ничего не поделаешь. Про другое я вас не спрашиваю, да только на вашем месте я бы насчет справедливости не слишком разорялся.
Горький опыт научил пана Никла угадывать, когда надо все бросить и выйти из игры, но по его собственному выражению — именно сейчас он не знает, как быть. Его оскорбленное самолюбие фыркает, словно нюхнув перца, он не в силах смириться с тем, что его может припереть к стенке и загнать в угол этот чурбан в мундире, похожий на полицейского не более чем батрачка в деревянных башмаках — на прима-балерину. Он с радостью чем-нибудь двинул бы его и дал деру, да только человек не всегда хозяин своим желаниям и не может делать, что захочет. Карличек Никл черпает из многих источников премудрости и давно понял, что когда нельзя перепрыгнуть, надо подлезть. И моментально приняв мину оскорбленной, всеми обиженной невинности, он льстиво молвит: