— Пан вахмистр, вы сегодня, наверное, плохо спали. Я не стою того, чтоб из-за меня так расстраиваться. Если бы вы позволили, я пригласил бы вас на рюмочку в «Лошадку», для аппетита, тогда бы вы повеселей глядели на мир.
Надо отдать должное пану Никлу, он знал людей и мир настолько, что раскусил своего соперника, он подошел к нему, как опытный лошадник к коню, и принудил стать податливей. Одна рюмочка, как известно, не повредит, и Тлахач ей рад в любое время дня и ночи. У него уже совсем было разгладилась насупленная физиономия и стало смягчаться сердце, но, как только он посмотрел в упор на пана Никла, к которому упрямо стоял боком, размягченность его мигом улетучилась, заманчивость предложения изменила окраску, слиняла и съежилась, обернувшись несусветной наглостью. Презрительно оттопырив губы, Тлахач заявил:
— На вас и после трех рюмок не станешь глядеть веселее. Но запомните: можете себе резаться в карты, пока на вас кто-нибудь не укажет пальцем! Мне до этого дела нет. Но сохрани вас бог обделывать здесь какие другие делишки.
Карличек Никл стоит и смотрит, как вышагивает этот дубина в своем усеянном пуговицами мундире. Напустился на него, воображает, будто Бытень — его собственность. Никл сплевывает, цыкнув правым уголком рта, и, стараясь сохранить достоинство, пускается через площадь к погребку. Тлахач между тем, в восхищении собственной персоной, забывает на некоторое время про Квиса и про то, как вчера днем, дома, пробовал, сумеет ли сделать из проволоки отмычку и открыть ею замок.
Тлахач забыл о Квисе, о Квисе могут забыть все, но Квис не забывает ни о ком. Сейчас он разыгрывает свою обычную интермедию с мохновским фонтаном, более того, он даже сел здесь сегодня, выбрав одну из двух скамеечек, на которой белые потрескавшиеся буквы сообщают о том, что скамеечки пожертвовала городу бытеньская промыслово-земледельческая ссудная касса. Зяблик, задолго до Квиса захвативший в собственность этот уголок сквера, уже свыкся с его присутствием, вот он слетает на парапет фонтана и скачет, вопросительно покрикивая, опускает голову к водной глади и пьет. Эмануэлю Квису, однако, безразлична и эта птичка, и этот уголок природы, гостеприимством которого он сейчас воспользовался. Он перебирает в памяти свой разговор с бургомистром и усмехается. До чего перепуган этот человек, какая тоска в нем, какой страх. Все три струи фонтана, сливаясь, поют в унисон о быстротечности времени, от лотков зеленщиков сюда доносится пронзительный женский смех, жизнь города разветвляется и растет в Квисе. Вот оно, то дерево, урожай с которого он будет собирать, и Квис чувствует, что близится день, когда первые плоды сами упадут в его подставленные ладони. А потом Квис отправится дальше, и нет для него остановок, как нет отдыха для этих трех поющих струй.