— Умоляю, защити меня.
Глаза ее спешат вернуться назад из той дальней дали, куда их унесло; вернувшись, они видят перед собой лицо юноши, выбеленное сумраком ночи, едва разбавленного слабыми бытеньскими фонарями. Как мне могло такое взбрести в голову, ведь это пустые мечты и ветер развеет их, на свете есть лишь ты и я, и никогда мне от тебя не уйти. Но ничего подобного она ему, конечно, не говорит, лишь отчаянно приникает к Енику долгим поцелуем. О, если б можно было утонуть в нем, как в вешней воде, сколь прекрасна была бы такая смерть!
Но старая курица — башня ратуши, — вдруг опомнившись, снесла поспешно одно за другим три яйца, и они с отвратительным треском раскололись о мостовую, а три черных крошечных петушка, выскочив из скорлупок, пронзительно прокричали Енику в уши: «Без четверти одиннадцать». Еник вздрагивает, а Лида сразу остывает, зная, какую картину видит он пред собой. Они выходят из сквера, пришибленные и притихшие, и, подняв головы — Лида демонстративно, чтоб Еник заметил, Еник же незаметно, — так ему, по крайней мере, кажется, чтоб Лида этого не видела, — могут лицезреть в темном окне над лавкой Гаразимов женскую фигуру, освещенную уличным фонарем. Женщина стоит неподвижно и поджидает своего сына. Все, кто возвращается с репетиции этой дорогой, прошли четверть часа назад, нет лишь его и этой девчонки. «Я просто с ума сошла, — говорит себе Лида. — Нет, не останусь здесь ни за что на свете».
— Маменька ждет тебя, — говорит она громко.
Еник умоляюще глядит на Лиду.
— Лида, я не виноват, что она такая.
— Конечно, не виноват, глупенький, — смеется Лида. («Я смеюсь совсем естественно», — может отметить она про себя). — Никто не в ответе за своих родителей. Мы их не выбирали.
Так оно и идет, Еник дома упорствует, то ссорится, то отмалчивается, требует сочувствия и грозит, мучается и сомневается, и, несмотря на все, он счастлив и желает, чтоб эти репетиции продолжались хоть до самого рождества, и он мог видеть Лиду ежедневно. Но концерт намечается через две недели, уже висят афиши, и первая репетиция в костюмах назначена через девять дней.
Репетировать начали в семь, но в суете и неразберихе, когда все не так и все не на месте, окончили лишь к десяти. В половине одиннадцатого, понемногу, один за другим, стали наконец расходиться, и только Лида все никак не может собраться, снимает грим, переодевается. Еник сидит на своем обычном месте возле кучи сложенных стульев, ворошит свои неизменные думы, сегодня еще более тяжелые и мучительные, чем обычно, по опустевшему залу взад и вперед тяжелыми шагами прохаживается Нейтек, он исполняет обязанности рабочего сцены и должен запереть и передать ключи трактирщику. В горле у Нейтека пересохло, и он мечтает только о рюмочке. Еника раздражают его скрипучие шаги, видимо, потому, что напоминают чей-то монотонный голос, который даже сейчас читает ему бесконечную мораль.