Маркета перелистала свою тетрадку, и в тишине, почти уже полной, отчетливо произнесла:
— Первую, пожалуйста, не надо. Я ее не готовила.
Божена возле меня пронзительно засмеялась, а из глубины столовой, от стола с напитками, просвистел фальцет органиста Здейсы:
— Silentium[15], Божена, или я тебя отсюда выведу.
Я увидел, как в конце салона испуганно поднялся дядя, спины гостей легонько лишь вздрогнули, и никто, кроме ректора консерватории, не оглянулся. Однако Божена, нацепив на лицо самое презрительное выражение, уже привольно раскинулась на своем стуле, вдруг напомнив мне голенастого лягушонка, еще недавно озоровавшего на берегах Влтавы либо у пролета Карлова моста, над Кампой, скрестила руки под округлостями своих грудей и закинула ногу за ногу: «Я готова, извольте начинать».
Поза изумительная, что правда, то правда, только хватило Божены ненадолго. Ее скрутило так же, как сначала и меня.
Вначале казалось, что Маркета задохнется в удавке волнения, которую Божена, улучив удобный момент, набросила ей на шею. Губы словно не слушались ее, голос, слабый, еле слышный, неприятно дрожал, на спинах впереди сидящих словно было написано — и я это мог прочитать, — как все с замиранием сердца ждут, что певица вот-вот рухнет в слезах или свалится в обмороке.
Лучше и острее, чем я, никто этого ощущать не мог. Я знал, что на ее месте я давно бы сбежал, опрокидывая все и вся на своем пути, в поисках укрытия, как загнанный зверь. Я мял свой огарок, давно уже превратившийся в бесформенный комок, — теперь уже в надежде, что Маркета все-таки потерпит поражение. Я уже представлял себе, как она упадет в обморок, расплачется или обратится в бегство! Пережив такой стыд, она ни за что на свете не захотела бы больше видеть Кленку, а может, и он не захотел бы встречаться с нею.
Однако Маркета была не из тех, кто сдается без боя, и даже не из тех, кто по душевной своей слабости бывает обречен терпеть поражения. От такта к такту голос ее креп и звучал ровнее, а в конце песни уже обрел свою обычную полноту и мягкость; то не был сильный голос, он не годился для больших гулких концертных залов, не был он создан и для того, чтобы заполнить ненасытную утробу театральных сцен, — то был голос камерный и пленительный, предназначенный для того, чтобы петь только самым близким людям, он обнимал тебя, будто обнаженные теплые руки. Усиливающийся дождь рукоплесканий хлынул сразу после исполнения первой песни.
— Прекрасно, девочка, — пророкотал басом ректор, — только в вашем горлышке оживают Кленковы песни. Он бы должен вам ноги целовать за эту прелесть, паршивец несчастный. Вы дарите нам свою душу, а ему показываете его собственную. Еще, пожалуйста, еще!