Маркетин голос мог ласкать и гладить кого угодно, но нас с Боженой он душил. Божена сбросила с себя маску неприступной гордыни и злобного презрения и рассыпалась, как пересохшее глиняное чучело. Она рассчитывала, что у нее достанет сил одним своим видом смутить Кленку и Маркету. Но как только Маркета взяла первые нотки, Кленка уже не сводил с нее глаз и начисто забыл, что Божена здесь, сидит напротив, и что если бы она только могла отворить врата ада и швырнуть туда его и Маркету — она тотчас сделала бы это. Теперь Божена беспокойно ерзала возле меня, опустив руки меж колен, и хрустела переплетенными пальцами. Впервые в жизни мои собственные мучения показались мне просто смешными, наверное, потому, что я видел, как вместе со мной они настигают и кого-то другого. Используя перерыв, возникший в связи с тем, что заговорил ректор, я наклонился к Божене и прошептал:
— Мы оба в одном мешке, как я погляжу.
Она взглянула на меня агатами своих зрачков.
— Как это?
— Вы любите Кленку, — медленно проговорил я, — а я Маркету. Да что нам теперь? Только страдать и смотреть, как из музыки и пенья расцветает совершенно иное чувство, не то, о котором мечтали мы. Печальный удел, не правда ли? И главное — мы бессильны этому помешать.
Скрещенные пальцы ее побагровели, с такой силой она стиснула их.
— Вы, может быть, и бессильны. Но я еще не отступилась. С чем это вы постоянно играете? Бросьте-ка, меня это раздражает.
Я показал ей почерневший стеариновый шарик — все, что осталось от огарка свечи.
— Что это?
— Была свечка. Наверное, я воображал, что так сомну и уничтожу тех, кого ненавижу, и вот что из нее, бедняжки, получилось.
— Смотрите-ка, да вы герой. Спрячьте эту мерзость.
Я послушно прячу шарик в карман, — в самом деле, нечего поддаваться слабости и делать из себя шута. Вынимаю носовой платок, чтобы вытереть ладонь и пальцы, к которым пристал стеариновый жир, и непроизвольно прижимаю его к носу. От него пахнет гарью притушенного фитилька, — вам знаком, наверное, отвратительный навязчивый запах, который издает тлеющий фитилек свечи, если его тут же не загасить, послюнявив подушечки пальцев. Маркета поет. Она уже обрела уверенность, ей ничего не страшно, и голос ее полон такой страсти, что хочется вскочить, заткнуть уши и бежать куда глаза глядят. Вы все, кто сейчас слушает ее, вы слышите только этот голос, он ласкает и чарует вас, а мы с Боженой слышим больше, мы слышим именно тот глубокий, певучий родник, из которого он берет свое начало.
Мы знаем, что это больше, чем песня, что это сражение сразу на нескольких фронтах. «Слышишь, милый, — говорит этот голос, обращаясь к Кленке, — разве я могла бы так петь, если бы не любила тебя сильнее, чем себя самое? В твоем сердце не смеет быть никто другой, кроме меня. Слушайте, люди, — будто бы говорит она остальным, — и поклонитесь силе этого искусства. Папенька, матушка, — восклицает она, — не препятствуйте моей любви, когда-нибудь он станет величайшим среди великих».