Не раздеваясь, только стащив нога об ногу отяжелевшие, грязные сапоги, Пашка лег на постель и будто провалился в темную яму.
— Катя, — позвал он, желая взбодриться, — пускай все обыщут…
— Знаю, обыщут, — ответила она, стеля себе на лавке.
Пашка повернул голову и посмотрел на нее.
— Спи! — потребовала Катерина, гася лампу.
Пашка попытался закрыть глаза, опять ему стало дурно. Он отчетливо услышал Фофино сипение под шинелью, ощутил запах овчины и крови раненого, — сна ожидать нечего, сон все равно не придет.
— Давай еще поговорим, — попросил Пашка,
— Говори…
— Не хотел я всего этого, ничего не хотел… Врал тебе, что во имя революции…
— Известно, как у тебя получается…
— Той революции, которая у нас делается, я не люблю. Все хвалятся, будто они рабы, голодные, без куска хлеба живут. Не может быть такого, чтобы все были рабами, обязательно кто-нибудь врет.
— Много ты понимаешь, — глухо отозвалась Катерина.
— А жаловаться все равно некому. Я понимаю революцию, чтоб можно было кому пожаловаться. Человеку надо выговорить себе кусочек такой земли, где бы не только можно свободно пахать и сеять, а и стать на колени и попросить всевышнего: накажи моего обидчика, покарай нелюбимого, дай мне силы и красоты, чтоб полюбила меня красна девица… Сказки ему надо, ожидания чуда. А эти собираются драться. За что? Разве я наших не знаю? Пошумят, потасуются, сами уверят себя, что ради дела, а утихнет драка, оглянутся — оно ничего и не изменилось… Свобода душе нужна.
— Одну душу ты уже придавил, чтоб не ждала свободы.
Пашка вздохнул:
— А ведь нельзя было иначе, Катя…
— И всем, может, приходится так, как тебе: не они возьмут за горло, так их придавят.
— Изменился я в твоих глазах?
— Есть немного, — как поп говоришь.
— А в себе я изменился?
— Сам решай.
— Не могу решить.
— Спи.
— Значит, не совсем ты признала за мной право убивать… А за другими ты признаешь?..
— Спи, вздор городишь.
— Время пройдет, на земле останутся одни кости. А чьи кости — неизвестно, раба или князя. Для тебя они все равно будут человечьими. Мысли, злость или доброта погибших тебе останутся неведомыми. В книгах объяснят? А кто объяснит? Те, которые останутся в живых? Всей правды от них не дождешься.
Пашке хотелось плакать, хотелось говорить так, как слышал когда-то, говорили в церкви. Слезы ему были нужны. Но они не появлялись. Он не привык страдать, не умел плакать. Не умел он и раздумывать долго об одном.
— Слышь, Катя, — отозвался он через минуту, — хочу помолиться…
— Завтра помолишься, — ответила она строго.
Пашка замолк. До утра он не сомкнул глаз, прислушиваясь к шумам морозной ночи. Возбужденное его сознание понеслось от Казаринки к далеким просторам России, которых он никогда не видел, к домам других людей, где за расшитыми морозными узорами окнами тоже жила тревога. На рассвете он стал приглядываться к этим узорам, стараясь понять, откуда все берется, откуда эти сказочные рисунки с причудливыми линиями и богатой серебристой окраской.