— Без работы посидит — без порток останется, — скосив на него подсиненные угольной пылью глаза, ответил Паргин.
— А обчие гамазеи? Чего, скажем, не хватает, я за такой штукой к ним. А на бумажке написано: «Выдавать сему гражданину столько, сколько он пожелает, так как он еще с самой ранней поры стоял верой и правдой за свободу». Неужто в гамазеях одних порток не найдется? Богатство-то мы к своим рукам прибираем. Шахты, заводы, земля — все наше!
Паргин понимал, что Аверкий плетет ерунду, а сам приглядывается и прислушивается, что происходит в Совете. Но ему тоже многое непонятно было с этой свободой. Где же ее границы? Всем ли будет выдаваться поровну? Вишняков, может, насчет того сгоряча лепит, сам-то он тоже не очень учен. Раздаст, разметает, а дальше как? Паргин был из деревенских, он помнил, как богатый мужичок поучал в пятом году бедняцкую голь: «Отобрать панское — хитрость не дюже велика, а вот прибавить к отобранному — это уж потяжельше». Завести же такую свободу, чтоб вылеживаться да к общим гамазеям ходить за подачками, — это что-то не то. Значит, понадобится другая, сильная власть, чтобы она как следует могла распорядиться шахтами, заводами и землей.
— Чудно ты говоришь, — сказал Паргин, тоже свертывая новую цигарку.
Хриплый голос его звучал неуверенно.
— Чего чудного? Погляди, все теперь потянулось к этому дому. Все и надеются что-то вынести из этого дома.
— Может, от незнания, как быть… Все в рабстве жили. Чего ж их винить? Сразу не придумаешь, как надо говорить и просить.
Он повел взглядом по коридору и по стенкам — нарядность их поблекла с тех пор, как в шахтоуправлении расположился Совет. В одном месте стенку кто-то поцарапал ножичком. Пол затоптан, и кажется, его не мыли с тех пор, как уборщицы перестали сюда ходить. На потолке появилась паутина. «Вот ведь тоже — неумеючи вселились, неумеючи и живут. Привыкли к своим полудомам, полуземлянкам, где уборка ни к чему. Сколько годов, видать, пройдет, пока приучатся к другому…»
В коридоре показалась прямая, как палка, затянутая в потертый голубоватый мундир австрийской армии фигура старшины военнопленных Фаренца Кодаи. Аверкий и Паргин замолчали, провожая его напряженно-любопытными взглядами. Кодаи, не поздоровавшись, направился к двери, за которой, они знали, сидел Вишняков.
— Еще один проситель, — тихо сказал Паргин, поднимаясь, чтоб ближе придвинуться к вишняковскому кабинету и послушать, о чем там пойдет разговор.
Аверкий, кряхтя, будто нехотя, последовал за ним.
Теперь им слышно было все.
— Ё напот… здравствуйте, — сказал Кодаи. — Мне необходимо разрешить с вами несколько практических вопросов…