Он бегом вбежал в штаб и взял трубку.
- Командир отдельного медико-санитарного батальона Петряков слушает.
- Срочно в штаб дивизии... С комиссаром Гурьяновым!
- Есть в штаб дивизии, с комиссаром Гурьяновым.
Как разряд электрической искры в голове пробежала обжегшая душу мысль: «Наконец-то!.. На фронт!» Он нашарил на вешалке, в полумраке, шинель, затянулся ремнями и, держа фуражку в руке наготове, сбежал по лестнице вниз, постучался в комнату комиссара.
Николай Гурьянов сидел, развесив над книгой длинные белые волосы. Он читал, смеясь и по-детски шевеля губами. Комбат заглянул через его плечо.
«Швейк, - сказал поручик строго, - когда вы поступили ко мне на службу, я вам сказал, что вы должны повиноваться каждому моему слову...»
Коля всегда по вечерам читал что-нибудь интересное. Он делил писателей на две категории: на «сволочей» и «несволочей». Одни писали волшебно, талантливо, ярко: «Ах, сволочь, как пишет!» Другие были, собственно, и не писатели вовсе, а только жаждали быть писателями. И читать их было скучно. А Коля ничего не делал по обязанности. Он любил вдохновение.
Про Гашека он сказал:
- Ах, сволочь! Как пишет!.. - И засмеялся, закрывая лицо руками. Плечи его вздрагивали.
- Пойдем, дитятко, - Комбат ласково провел ладонью по белым, рассыпанным Колиным волосам, - Пойдем, миленький, в штаб дивизии. Там тоже, наверное, смеху будет... Животики надорвешь!
Они быстро шли по затемнённой, безлюдной улице, и дождь обволакивал их тонкими нитями, как паутиной, тяжелил ворсистые полы шинелей.
Город спал, дыша последним, уходящим теплом.
Петряков уже любил этот маленький, заляпанный грязью райцентр, который теперь не казался ему ни грязным, ни маленьким. Летом он продутый ветрами, цветной, ярко-жёлтый от глины и коровьего навоза на уличных прогонах, красный от жирных, свисающих через заборы георгинов, синий от ясного неба и близкой реки. Зимой - белый. И только поздней осенью, перед самым зазимком, такой грязно-серый, однообразный, безлюдный. Но и он тоже Родина, Русь...
Петряков хорошо понимал, что на фронте он будет вспоминать не залитые огнями красивые города с многочисленными фабриками и заводами, с колоннадой дворцов и театров, а вот этот заборчик, заросший репейником. Потому что какая-то часть жизни Ивана Григорьевича, и, быть может, даже самая лучшая, прошла именно здесь, рядом с этим заборчиком, когда он бежал на совещания в штаб, или вёл медицинскую роту на плац, на занятия, или возвращался в казарму с единственной мыслью: войти - и увидеть за роялем Марьяну. Одну Марьяну - и тёмную, осеннюю ночь за окном.