Подумал и мысленно рассмеялся, вспомнил, как знакомый рассказывал об артисте оригинального жанра, задницей исполнявшем «Интернационал». Ну и доперделся артист, посадили за антисоветскую деятельность, пятьдесят восьмая, пункт десять.
Хоменков свернул в переулок и осторожно двинулся вдоль забора. Между ним и спиною скульптора дистанция была метров двадцать. Место было безлюдное.
«Дать бы ему по кумполу, чтоб колокола в ушах зазвонили, – пришла в голову злодейская мысль. – Ну-ка, интересно, а смог бы?»
Он представил, как здоровой рукой, а рука у Хоменкова была железная, бьёт с размаху по лысеющей голове, и в низу живота заныло от пульсирующих приливов сладости. Такое у Хоменкова бывало. Случалось, он представлял себе, как расправляется жестоко с обидчиком, изничтожает его умело и изощрённо, и всякий раз в низу живота разливалась эта жаркая сладость и тяжело набухала плоть. Он сознательно оттягивал миг завершения кровавой расправы, слушал стоны и хрипы жертвы, подкручивал колёсико громкости своей не знающей милости радиолы, пока сладко обжигающая волна не накрывала его с макушкой и наружу не извергалось семя. Это было слаще, чем женщина, ярче, чем удавшаяся картина, только это было внутри, не выходило из клетки воображения и игралось для одного зрителя, однорукого художника Хоменкова.
Рза свернул из переулка в тупик и направился к продолговатому зданию, приземистому и похожему на барак, облагороженный наличниками на окнах и пристроенными с боков крылечками. Он помедлил, подойдя ближе, потоптался, повертел головой, видимо пытаясь понять, к левому ему крыльцу или правому, сунулся было к правому, когда слева под навесом крыльца отворилась входная дверь.
Хоменков расположился за выступом какого-то нелепейшего строения – без окон, без дверей и на сваях, – похожего не на человеческое жильё, а на поднятый над землёй лабаз.
«Гроб на ножках», – подумал он и заглянул зачем-то под дом, в прелую, пахучую темноту. Лучше бы он туда не заглядывал. Между сваями глубоко под домом заметались синие огоньки и сложились в отчётливую картину. Хоменков сразу её узнал. Мудрое лицо Сталина, нависшее над листом бумаги, вырванным из школьной тетрадки. Художника ударило током, он дёрнулся, ударился больно о твёрдую лиственничную балку, выматерился неслышным шёпотом и снова посмотрел в темноту.
Под домом ничего не было.
– Я за тебя не ты… – попытался он совладать с речью, чтобы словами выразить невыразимую, немыслимую тоску, но выговаривалась одна бессмыслица.
Тут он вспомнил о забытом лауреате, бросил взгляд на барак напротив, но возле дома никого не увидел.