Пели все сидящие за столом. Даже Лялькин отец, который успел загодя нахвататься коньячку и теперь был почти в полном отключе, и то пел!.. Пела тетя Тоня – Лялькина мать, прекрасно пели Кисуля и Гулливер… Низким, хрипловатым контральто удивительно пела Зинка Мелейко… С глазами, полными слез, пела моя любимая мама. Держась под столом за руки, пели Лялька с нашим молодым доктором Володей. Откуда они-то знают эти слова?..
И я с ними пела. Несмотря на полное отсутствие слуха. Пела и поглядывала в окно на наши девяти– и пятиэтажные уродливые блочные домишки, на узкие обледенелые проезды между ними, на новостроечный квартал, ставший мне таким родным – моим домом, моей родиной…
А потом я увидела, что мама уже плачет почти в открытую. Этого я не смогла перенести. Я взяла ее за руку, подняла и бодренько сказала:
– А ну, мамуля, помоги мне сладкий стол приготовить.
Я втащила ее в нашу пятиметровую кухоньку, усадила и дала в руки нож:
– Режь наполеон, мам. А я разложу пирожные и сделаю кофе.
– Может, кто-нибудь чаю захочет, – глотая слезы, сказала мама.
– И чай заварю.
Мы стали работать в четыре руки. Силы мои были уже на исходе и больше всего я боялась, что мама сейчас скажет: «Не уезжай от меня, деточка».
– Не уезжай от меня, деточка, – сказала мама.
Боже мой, как я боялась именно этой фразы!
– Я не от тебя уезжаю, ма. Я от себя уезжаю.
А из комнаты неслось:
Под чинарой младой
Мы сидели вдвоем…
– Я должна, должна переменить обстановку, мамуля. Иначе в один прекрасный день все полетит вверх тормашками. Я столько лет…
– Останься. Я помогу тебе.
– Не смеши меня, ма.
В дверях кухни возникла Кисуля:
– Помочь, девушки?
– Нет! Иди, садись за стол. Мы сейчас…
Кисуля исчезла, а я честно сказала маме:
– Жить в постоянном вранье… Слышим одно. Видим другое… Я лгу. Ты знаешь, что я лгу. Я знаю, что ты знаешь… Но я продолжаю, лгать, а ты делаешь вид, что мне веришь! Что само по себе тоже ложь… И так повсюду. Во всем. Надоело!..
– Деточка! Но это же все зависит от нас самих…
– Да перестань ты! Ни хрена от нас не зависит! Цепляемся за идею, которой в обед – сто лет, и врем, врем!
– Но первоначально-то идея была прекрасна!
– Зато сколько сейчас на ней дырок, дерьма всякого?! А мы все делаем вид, что она у нас чистая и непорочная! Ты, небось, до сих пор веришь, что дедушку в сорок восьмом за дело шлепнули? Хотя у него орденов было от глотки до причинного места!
– Я была ребенком… Мы верили, Таня…
– А потом? – я вдруг перестала жалеть маму.
– И потом. Таня, без веры жить нельзя. Это грех, Таня, – неожиданно твердо сказала мама.