Когда она снова проснулась, то обнаружила, что полулежит в кресле. Лоб, верхняя часть тела и руки обернуты влажными простынями, все остальное — закутано в одеяла.
Венера сидела лицом к окну со свинцовыми переплетами. Снаружи зеленая листва сливалась в залитую солнцем завесу. Она услышала птиц. Выходило, что это сад, из тех садов, что можно найти лишь в больших городах — сад с гравитацией, где деревья вырастают короткими и приземистыми, и грунт остается на одном месте. Подобное встречалось редко, и это, в свою очередь, подразумевало благосостояние.
Но эта комната... Ее надежды угасли, лишь только она повернула голову. То была лачуга, при всем том, что и она, похоже, построена в расчете на силу тяжести. Пол — неизбежное железо городского фундамента, хотя, что удивительно, она не чувствовала вибраций от моторов или работающих пропеллеров. Необычная тишина, можно сказать, сверхъестественная. Всюду втиснуты и навалены ящики, сундуки, пустые птичьи клетки, между ними протоптано несколько узких тропок. Единственное свободный уголок — то место, где стоит ее кресло. Слева от нее обнаружилась кровать, какие-то столы, у окна она увидела неуклюже выдолбленную в стене нишу — по-видимому, очаг. Столов здесь стояло несколько, и на них тоже воцарился хаос; они были завалены картинками в рамках.
Венера подалась вперед, подхватила простыню у горла. Боль опалила ее плечи и руки, она, зло ворча, выпростала левую руку. Солнце обожгло ее до густо-кирпичного цвета, кожа уже начала облезать. Долго она уже тут валяется?
Картинки. Она осторожно вытащила одну на свет. На снимке юная леди держала пару складных назапястных плавников. На девушке был странный, жесткий на вид, черный корсаж. Фона было не разобрать, скорее всего — облака.
На всех портретах были женщины, по ее оценке — около двух дюжин. Некоторые молодые, некоторые постарше; все состоятельные леди, судя по их искусно выполненным прическам. Их одежды, однако, выглядели диковинно, сделанные из хрома и кожи, явно тяжелые, и, несомненно, неудобные. На этих фотографиях, как она приметила, полностью отсутствовала ткань.
— А, проснулись! — Диамандис петлял между грудами барахла. В руке он держал за шею обмякшую птицу. Он весело помахал ею. — Обед!
— Требую объяснить, где я. — Она попыталась встать, и ее подкинуло почти до потолка. Здесь была очень низкая сила тяжести. Поежившись, она для пущей скромности закуталась во влажную простыню. Это не помогло; Диамандис все равно неприкрыто восхищался ее формами, и, наверное, пялился бы, укройся она и в латном доспехе. Такова, видимо, была его манера, и, странным образом, в ней не было ничего обидного.