В то время, то есть в 1945 году, спустя несколько месяцев после окончания второй мировой войны и гитлеровской оккупации, определения типа «переживание эстетическое», «переживание пластическое» казались мне смешными и подозрительными. В августе сбросили первую атомную бомбу. По сей день так называемое «эстетическое переживание» кажется мне смешным, хотя уже и не заслуживающим презрения. Убежденность в смерти давней «эстетической эмоции» все еще лежит в основе моей писательской практики. Это не значит, что среди моих произведений нет стихов, которые призваны были доставить читателю «эстетические эмоции». Такие стихи есть. Я рассматривал их как упражнения, «гаммы», необходимые для приобретения сноровки. Эти упражнения, технические приемы пригодились и для настоящих стихов, тех, у которых была совсем иная, нежели возбуждение эстетической эмоции, цель. Их цель была вызвать «потрясение», волнение. Разговор «впрямую» должен был привести к роднику, к обретению банальной веры, банальной надежды, банальной любви. Той любви, которая одерживает верх над смертью, и той любви, над которой одерживает верх смерть. Вот какие обыкновенные вещи были для меня важны. Стихи, в которых я бил на оригинальность, неповторимость, «новость», имеют для меня значение второстепенное. Возможно, по части «эстетического переживания» они и лучше. Не знаю. Однако «голые» мои стихи, как их окрестили некоторые, с течением времени замкнули круг и невольно создали новые «эстетические ценности». На это явление критики наши не обратили внимания. «Авангардистским» течениям почти всегда сопутствовали социально-прогрессивные убеждения и манифесты, но творческая практика проходила, как правило, вне этих манифестов. Манифесты и поэзия шли параллельно и встречались где-то в идеальной бесконечности либо в воображении поэтов. Юлиан Пшибось жил в уверенности, что его стихи отлично понимают крестьяне, он считал себя вслед за Норвидом «организатором народного воображения» и даже не мог предположить, что задачу эту с давних пор решали книги Крашевского, Сенкевича, Пруса, а в новейшее время также радио, кино, иллюстрированные журналы и телевидение. Новаторы двадцатых и тридцатых годов жаждали быть чем-то вроде комбайна. Они писали эзотерические стихи и одновременно возглашали, что творчество их прекрасно понимают так называемые «простые люди». Это была иллюзия. Для них, что бы сейчас ни говорили, техническая сторона, поэтическая ретушь, какая-нибудь оригинальная метафора были ценностями самонужнейшими. Для этого типа сочинителей поэт, употребивший, например, в стихах слова «серебряный месяц», автоматически переставал быть «поэтом» и собственноручно записывал себя в «графоманы». Такие оценки давались в публичных дискуссиях даже поэзии К.-И. Галчинского.