* * *
Ариэль хорошо понимал, что, вернувшись из внешнего мира, он будет иметь серьёзные проблемы с психологической адаптацией в царстве пресвитера. Так оно и вышло. Шагнув за дерево Сифа, он оказался совсем недалеко от того монастыря, в котором жил перед путешествием. Не трудно было догадаться, что это не случайно — его могло выбросить хоть прямо в хижину пресвитера, хоть в объятия Иоланды, но выбросило под монастырь, куда он и направился, решив провести здесь некоторое время.
Монахи приняли его дружелюбно и без лишних расспросов. Отлежавшись вечером и ночью в келье вообще безо всяких мыслей и чувств, утром он попросился на исповедь к самому старому священнику монастыря, какой только найдётся. Старец с длинной седой бородой посмотрел на него так, как будто всё прекрасно знал, хотя оставалось неизвестно, о чём именно был осведомлён этот безусловно очень глубокий человек. По тому, как Ариэль называл грехи, невозможно было определить, где и при каких обстоятельствах они были совершены, хотя уже само количество грехов бесспорно указывало на то, что этот рыцарь только что вышел из ситуации, мягко говоря, нестандартной. Но старец не задал ни одного уточняющего вопроса. Ариэль ожидал, что будет подвергнут суровой епитимьи, но и этого не произошло. Он впервые услышал голос старца, когда тот читал разрешительную молитву. Уже когда Ариэль, поцеловав крест и евангелие, собирался отойти, старец внимательно посмотрел на него и бесстрастно спросил: «Останешься ещё на пару дней?». Ариэль молча кивнул и подумал: «Как хорошо, можно ничего не объяснять, каждый понимает то, что ему необходимо понимать и ни о чём больше не спрашивает. Можно обходится без лишних слов, которые так захламляют душу».
Литургия в монастырском соборе была прекрасна, и Ариэль сумел полностью в ней раствориться. Немного заунывные древние распевы наполнили душу, с икон на него смотрели удивительно одухотворённые лики святых, каждая из икон была настоящим духовным шедевром. Никто не бродил по храму, все сосредоточенно, дружно молились. Душа, оставаясь наедине с Богом, одновременно сливалась с душами всех молящихся. Ко кресту Ариэль подходил, кажется, уже не касаясь ногами пола.
Потом, гуляя по монастырскому саду, по тропинкам, очень удобно проложенным среди прекрасных деревьев с изумительными плодами, он почувствовал себя внутри картины гениального художника и грустно подумал: «А там у нас всё косо и криво, и поют так, словно совершенно не чувствуют литургии, и с икон смотрят не небесные лики, а земные лица — то грубо-жестокие, то умильно-фальшивые. И люди в храмах суетятся, как на базаре». Он поймал себя на этом «а там у нас…», и душу защемило. Ему захотелось встать грудью на защиту внешнего мира и крикнуть: «А там у нас, между прочим, жизнь, потому что всё это надо преодолевать, а значит есть зачем жить». Но кому это было крикнуть? Здесь никто не ругал внешний мир. Потому что никто о нём не знал. Ариэль понял, что внешний мир стал теперь его внутренним миром. Но ведь и то, что здесь — это тоже часть его души. Он через раз думал «у нас» то про царство пресвитера, то про ту несовершенную жизнь и понял, что никуда он не вернулся. Он завис между двумя мирами.