— Чтой-то дымить ты, матушка, стала больно часто… — пробормотала в своем кресле Василиса, не открывая глаз.
Широкоскулое, мужеподобное лицо ее с небольшим синяком под глазом было неподвижно.
Еропка достал платочек, засунул в него свой нос и шумно высморкался, смешно тряся головой. Затем отер платочком свой вспотевший лоб:
— Видал сон, будто плотник алтайский забил мне гвоздик в темечко и большим я стал.
Княгиня устало усмехнулась:
— Сколько можно видеть одно и то же…
— Врет, — не открывая глаз, произнесла Василиса.
— Как рассветет, на складне походном побожусь! — торжественно пропищал Еропка, грозя Василисе скомканным платком.
— А что ж во сне твоем страшного? — дымя папиросой, княгиня протерла рукой свое запотевшее окошко, сощурилась на дорогу, где сумрачно громоздились различные транспортные средства и лошади всевозможных размеров.
— Матушка, страшно то, что расти я стал, а одежда на мне враз трещит и лопается. И стою я будто в момент сей не где-нибудь, а в храме Божьем.
— Господи… — пробормотала Василиса и зевнула во весь рот.
— Но не в вашем, а в нашенском, где нас маленькими еще крестили. И будто стоит вокруг весь наш выводок тогдашний — все шестьдесят пять человечков. И отец Паисий читает проповедь. Про смирение, про малые дела и дела большие, что малый человек способен большие дела творить. А я стою, слушаю и вдруг расти начинаю. И все на меня смотреть принимаются, а я что делать и не знаю. И как назло, Варвара свет Ерофеевна, уд мой восставать зачинает.
Василиса хихикнула и открыла глаза.
— И растет он, растет, тянется, да так, что прямо супротив отца Паисия, словно таран, ей-ей, сейчас свалит его напрочь! А я, стало быть, стою, стою, стою ни жив ни мертв, а тут — раз! — и проснулся.
Василиса засмеялась:
— Вот брехло!
Княгиня, изогнув губы и не повернув красивой головы, привычно пустила в Еропку струю дыма. Крякнув, он привычно переместился на шею княгини, обхватив ее сзади за уши руками.
— Как заставу проедем, вели Гавриле у приличного кабака стать, — сказал княгиня Василисе, не обращая внимания на перемещения Еропки.
Скуластое лицо Василисы посуровело.
— Матушка, не надобно.
— Вели непременно. — Княгиня затушила окурок в дверной пепельнице и прикрыла глаза.
5 октября
Страна Рязань встретила нас чистотою дорожной и вкусными пирогами. От треволнений всех я проголодалась, велела Гавриле приобочиться у первого приемлемого трактира. И трактир рязанский ждать себя не заставил — сразу и выплыл из мги утренней опосля заставы, после рослых ратников с палицами светящимися. Вышел половой, поклонился, пригласил меня в барскую залу, а Василису с Гаврилой — в сволочную. Напилась чаю зеленого с медом, съела полватрушки да пару пирожков с вязигой. Не удержалась, заказала рюмку рябиновой. Василиса, слава богу, не видела. Всего рюмашку. После всех треволнений позволительно. Еропке корочку водкою помочила, насосался, спел мне песенку про котенка. А по пузырю у них идет старая савецкая фильма про гусар-девицу. В Рязани нравы помягче, несравнимо. Как скинули шесть лет тому с китайской помощью ваххабитского ставленника Соболевского, так все у них на лад пошло. И даже дороги чистят, не то что в Московии… Хотелось было из трактира позвонить Маринке Солоневич, да передумала: а что, ежели, как Рязань проедем, Он в Тартарии родственной до меня дотянется? Удержалась при помощи второй рюмки. А там и третья ласточкою весенней пролетела.