– А что же это? – осторожно спросил Дурнов.
– Губы.
– Впервые вижу.
– Дурак! Или губ никогда не видел?
– Да нет, кто ж так делает, чтобы с губ начинать?
– Я так делаю. Могу и с уха начать... Чем плохо?
Елизавета Ивановна чуть привстала со стула:
– Можно и мне посмотреть?
– Сиди уж, – придержал ее муж.
Брюллов, огранича себя написанием губ, резко отшвырнул кисть. При этом он брезгливо сказал хозяину:
– М а ж ь...
Дурнов с робостью перенял кисть:
– Карл Палыч, а что мазать-то мне?
– Платок мажь!
– Как мазать?
– Как хочешь, так и мажь. Что ты меня спрашиваешь?
Хозяин начал “мазать”. Иногда спрашивал: так ли?
– Мне все равно, – отвечал Брюллов, даже не глядя...
Когда платок был закончен, Карл Павлович от чайного стола всем корпусом, порывисто и живо, обратился к мольберту:
– Ванька, ты – гений... Теперь дай кисть.
Уверенно стал выписывать вокруг губ овал женского лица.
– Чуть-чуть глаза... вот так, – велел он.
Елизавета Ивановна, малость кокетничая, подняла взор. В этот момент она напомнила Брюллову одну из тех римлянок, которых он изображал в картине разрушения Помпеи.
– Так, так! – обрадовался он. – Благодарю, синьора...
И замолчал. Работал рьяно. Потом стал зевать:
– Не выспался... Пойду-ка я.
– Карл Палыч, – взмолился Дурнов, – не бросайте, закончите!
– Ах, брат! Дальше как-то неинтересно.
– Христом-Богом прошу... все просим. Закончите!
– Бери и заканчивай сам, – сказал Брюллов, поднимаясь.
– Да не могу я так, как вы это можете.
Брюллов пошел к двери, явно недовольный собой; издали глянул на портрет и звонко выкрикнул:
– Дрянь! Мусор! Выбрось!
И его тут же не стало... Великий человек удалился.
Иван Трофимович Дурнов был художник маленький, но человек добросовестный. Он понимал, что нельзя править и дописывать начатое гением. Портрет остался незавершенным шедевром...
В таких портретах таится особая прелесть. Как много надо было сказать! И как много еще не сказано! В таких случаях мы додумаем портрет сами...