Пребран очухался, ощущая, как камнем колотится о рёбра сердце, схватился за грудь и проснулся. Светцы уже не горели, и туманный утренний свет бился в щели запертой на зиму створки.
Он приподнялся и тут же рухнул обратно на постель, зажмуриваясь. Голова затрезвонила, что боем в набат, показалось, расколотится на куски, если попытаться ещё пошевелиться. Пребран сглотнул сухость, от которой даже язык пристал к нёбу, а горло слиплось, и с острой жаждой покосился на крынку, покрывшуюся испариной.
Светёлка за ночь остыла, предрассветная тишина ещё не нарушена была людским пробуждением и утренней суетой, властвовала в тереме, и разбавляло её только мерное дыхание воинов. На соседних постелях спали Вяшеслав и Ждан, вернулись видно поздно, раз ещё не на ногах. Пробуждаясь окончательно, Пребран сел, поправляя скомкавшейся ворот рубахи, взъерошил волосы. Снятый кафтан его лежал на сундуке опрятно свёрнутым. Княжич хмыкнул. Настолько был пьян, что даже не проснулся, когда его снимали, не помнил ничего подобного. Утро — время, в котором набираются бодрости духа и силы тела, а он чувствовал себя совершенно раздробленным. Потерев затёкшую шею, поднялся да тут же пошатнулся — светёлка поплыла, всколыхнулось нутро тошнотой. Ругнувшись, княжич подхватил крынку, испил прямо с горла холодного кваса. Утолив первую жажду, почувствовал, что стало легче, муть и лихая круговерть отступили. Погостили и хватит, сегодня же в обратный путь, нужно вернуться в корчму.
Подвязав рубаху и облачившись в кафтан, Пребран вышел наружу. Поднимать Ярополка в такую рань кощунством было бы с его стороны, да и верно не добудятся его слуги, а потому томиться им тут ещё до самого обеда. Впрочем, ему тоже нужно время, чтобы прийти в себя, но сидеть в светёлке не хотелось, как и мотаться по терему. Пребран отправился в горницу в надежде встреть кого-нибудь из побратимов князя.
По пути память всё больше возвращала вчерашнее гульбище. Именно гульбище, по-другому Пребран не мог подумать. Впечаталось клеймом воспоминание о том, как Ярополк пригвоздил княгиню к столу, вынуждая терпеть эту мужскую скверную потеху, не предназначенную для женского нежного слуха и глаз. Чем там всё это кончилось, он не знал, а потому даже раздосадовался, что Вяшеслав ещё не пробудился, хотелось услышать всё в подробностях.
Пребран задумался глубоко. Сколько ни вспоминал, а отец такого зрелища никогда не устраивал. В голову забрело, что отбившаяся от табуна кобыла, воспоминание — самая первая бурная ночь, после которой пушок на лице стал грубым волосом. Он помнил её смутно: боярыня, одна из племянниц знатного старейшины, ловко сманила его в тёмный закуток. Из глубины туманного прошлого выныривали смутные образы и ощущения: прохладный шёлк струящихся русых волос, что окутывал покатые плечи девушки, плавный изгиб спины, белая упругая грудь с розовыми маленькими сосками и мягкие бёдра, а ещё кожа, пахнущая так сладко мёдом, от чего разом подурнела голова. От невинных воспоминаний невольно прошлась по телу дрожь. А ведь она сама, обхватив его за шею, в нетерпении прильнув к губам, подалась ему навстречу, едва он вклинился меж её колен. Дыхание прервалось, всколыхнув волну возбуждения. Впоследствии ему ничего не приходилось делать, девицы сами прыгали к нему в постель. Пока… внутри разом всё оборвалось. Травница единственная, кто была и осталась запретным плодом для него, даже после того, как он взял её… Она никогда не была его. А он избалованный ублюдок, который привык получать своё, не заботясь о чувствах других. И теперь при мысли о жене князя его повело. Вчера он пожирал взглядом это тонкое овальное лицо с затравленными обречёнными зелёными глазами. От одного взгляда на её розовые губы в штанах стало тесно. Да, пожалуй, вчера он был вусмерть пьян, в этом была вся причина его возбуждения, по крайней мере, хотелось на это надеяться. А руки… Теперь понятно, откуда у неё синяки.