— Я просто постарался избежать ошибки, всемогущий Сулла. Но клянусь бессмертными богами, я не преувеличиваю, если скажу, что из всех известных мне народов самые гордые и непокорные — фракийцы.
— Если это так, наверно, большое удовольствие — укрощать таких варваров?
— Надеюсь, я доставлю тебе еще большее удовольствие, подарив пленника из знатного фракийского рода.
Сулла испытующе посмотрел на Гортензия:
— Я знаю твою способность правильно оценивать людей. Что дало тебе основание для столь высокого мнения об этом знатном фракийце?
— Вначале я заметил его в битве, которая решала судьбу его племени. Я наблюдал, как он командует и как сражается сам. Он умело направлял своих людей на наши когорты, подстраивал нам такие западни, и применял против нас такие военные хитрости, которые никому другому не пришли бы в голову. Если бы у фракийцев было еще несколько таких же командиров, кто знает, чего бы нам стоила эта победа. Его меч, как молния, сверкал в рядах нападавших на него легионеров, он положил вокруг себя не меньше сорока человек. Такой драгоценный подарок достоин только тебя, всемогущий Сулла.
— Ты правильно сделал, что приказал взять его живым. Но кто или что мне будет порукой, что этот знатный фракиец останется мне верен?
— Милость, которой ты его удостоишь.
— Какая-то вероятность в этом есть. Но не увлекаешься ли ты больше, чем следует, допуская, что у плененного врага может быть какая-то признательность к победителям?
— Противник, которого пощадили, тронутый великодушием победителя, будет гораздо вернее, чем облагодетельствованный фаворит, которого легко разбаловать.
— А не считаешь ли ты, благородный Гортензий, что знатный юноша фракийского происхождения, которому прислуживали, когда он был господином, вынужденный теперь прислуживать сам, может быть способен и на коварство?
— Не допускаю такой возможности, всемогущий Сулла, если речь идет именно об этом юноше.
— Но если фракийцы не испытывают к нам никаких добрых чувств, нельзя ли ожидать и от него затаенной неприязни или даже ненависти?
— Я видел их сам и насколько теперь знаю, они умеют яростно сражаться и с ожесточением относятся к своим врагам. Они хитры, умеют заманить противника в ловушку, они впадают в бешенство, когда орудуют своими короткими, кривыми мечами. Но как раз по той причине, что они бурно выражают свои чувства, мысли и переживания, они не способны лицемерить. Вероломство присуще тем, кто ловит удачу, рыская в темноте. А они умеют лишь с ревом налетать и сражаться с любым противником лицом к лицу. Притворяться они не умеют. Для этого им нужно провести несколько веков под чужим владычеством. Только тогда у них могут выработаться кавыки притворства, лукавства, коварства. Они привыкли или убивать или быть убитыми, побеждать или погибать. Храбрец не может быть подлецом.