— Сами посудите, господин прапорщик! У меня в укреплении три роты, три благородных семейства, если не считать меня, да тридцать женатых солдат. Всем нужно варить пищу два раза в день. Семейные варят отдельно. Хлеб пекут тоже каждый себе. Я господину полковнику Кашутину говорю, а они и ухом не ведут. Я им, знаете ли, вторично, а они отвечают: «Должно вам дров хватить, если будете их разумно расходовать. Всегда в прежние годы хватало». И даже изволили на меня разгневаться. Вот и думаю пожаловаться на них наказному атаману — господину и кавалеру Завадовскому.
— Что ж, это ваше дело, — сказал я, собираясь уйти.
Но Аблов задержал меня.
— Не хотел бы я, чтобы наши чиновники и писаря знали про мою жалобу. Не напишете ли мне ее вы и не передадите ли, когда будете в Екатеринодаре?
— Я — поляк, по-русски пишу плохо, а когда буду в Екатеринодаре, не знаю, — отговорился я.
На обратном пути из Шадо-Гонэ Аблов опять порывался со мной откровенничать. Я увильнул под каким-то благовидным предлогом.
Зато я познакомился с Подлясом, который недавно попал в Абинский гарнизон. Это оказался в высшей степени смирный и скромный шляхтич, как и Горегляд, разжалованный из коллежских регистраторов за то. что отказался давать показания о своем отце. Рассказывал Под-ляс о себе скупо, но достаточно для того, чтобы хлебнувший польского горя понял его страдания. Прощаясь. Подляс деликатно просил добыть ему маленькое распятие.
— Оно, конечно, пан Наленч, бог везде с нами, а все же я привык с юности молиться перед распятием.
Не успели мы возвратиться в Ольгинскую, как приказали отправляться в Тамань на амбаркацию[86]. Там нас встретил новый командир отряда генерал Раевский — высокий темноволосый красавец. Воробьев сказал по секрету, что у Раевского тоже подмоченная репутация — имел касательство к декабристскому делу и панибратство-вал со ссыльными так откровенно, что получил взыскание.
Уже это одно пробудило во мне симпатию к новому командиру, но кроме того, Раевский принес некоторые перемены в наше бытье.
Упокой боже генерал-лейтенанта Вельяминова в святых селениях! Он был хороший генерал, но предпочитал колесить по горам и ущельям, где мы каждое лето теряли сотни людей. Раевский же именно по этой причине приказал доставлять экспедиции на кораблях, запретил фуражировки и отменил посылку отрядов за порционным скотом. «Пусть солдаты два раза в неделю едят солонину, но не погибают от шапсугов, нападающих на конвой», — сказал он.
И вот тридцатого мая 1838 года я проснулся в долине Туапсе, впервые в офицерской палатке, на походной кровати, с чистым бельем и теплым одеялом — ночи еще очень свежи. Лежал и думал: «Я — русский офицер, командир одного из взводов Тенгинского пехотного полка. Меня называют господином прапорщиком или Михаилом Варфоломеевичем, а солдаты величают благородием. Смешно и горько!