поляки. Постепенно около крепости вырастал городок. Турлучные хатки с соломенными крышами перемежались добротными каменными домами, крытыми железом, уже выстроили школы и церкви. Но грязь на бульваре, по выражению моего писаря, была такой же «неудобоизъяснимейшей степени», как в кубанских станицах.
Свой увеличившийся досуг я по-прежнему тратил на чтение, но, странное дело! — теперь иной раз я не мог ничем заниматься и не находил себе места. Одолевала такая тоска, что не хотел смотреть на белый свет. Днем расправляться с ней было легче: я отбрасывал книги и уходил в полк. Там всегда можно было найти какое-нибудь дело. Доработаюсь до одури — смотришь, и от души отлегло. А вот ночами… частенько я их проводил, как в тюрьме, — шагая из угла в угол.
Я доискался причины такого состояния… Никогда никому не завидовал… но, как встречу играющих детей, на глаза навертываются слезы. Мужчин же с детьми на руках просто не мог видеть! Избегал заходить к семейным товарищам. Что делать у чужого очага? Еще, чего доброго, уронишь среди чужих радостей слезу, вызовешь жалость… Что может быть отвратительнее плаксивого мужчины!
И опять вспоминался Бестужев. Мне было приблизительно столько лет, сколько ему, когда мы встретились. Он, помнится, в эти годы начал мечтать о семье. Видно, такое время наступает у каждого человека…
Я, конечно, мог бы давно жениться. Кое-кто на меня и теперь заглядывался. Но заводить жену только ради того, чтобы она родила детей и штопала тебе носки, я считал оскорбительным и для женщины, и для себя. А дети… Мне казалось, что они должны быть результатом только очень большого чувства.
Я мог бы завести себе временную подругу или подруг, как делали многие. Но об этом я думал всегда с отвращением. Если бы Ядвига успела добраться до жены Гедроица, у меня уже был бы большой сын или дочь…
Когда-то, в долине Загедан, Вига потянулась во сне и положила ручонку мне на лицо, и во мне что-то дрогнуло. Наверное, это и было оно — полузадушенное отцовское чувство…
Больше я никогда не испытывал ничего подобного. Это естественно. Она жила не со мной, даже больше привыкла к Берестовым и Воробьевым. Я не жаловался. Для нее это было хорошо, а для меня… Я и кота не смог бы взрастить при моем образе жизни.
Когда мы расставались в Пятигорске, Вига горько плакала. Это тоже понятно. Она привыкла и жалела меня — я был тогда весь больной. С тех пор прошло шесть лет. Моя племянница выросла, и того и гляди, придет письмо с приглашением на свадьбу.
Она писала мне аккуратно, я отвечал в срок и по-прежнему посылал деньги. Вскоре после битвы с Шамилем я получил от Виги письмо, где она сообщала, что кончила гимназию и теперь дает уроки. «Денег больше не посылай. Я сама себя кормлю». Я представил себе ее личико, такое же важное, как после подаренной Лермонтовым коробки конфет… «Я сама!» Что она может заработать какими-то уроками! И зачем ей зарабатывать! Пусть отдыхает и радуется, пока не прошла юность и пока существует дядюшка, которому деньги девать некуда.