О посылке нашего Войска в Париж молчали.
Высоцкий говорил мало и редко с нами общался. Закончив занятия, он не ходил по камерам, как бывало, а куда-то спешил. Несколько раз я пытался с ним побеседовать, но он странно отнесся к этому: один раз извинился, говоря, что ему некогда, в другой — сделал вид, что не понял меня. Ну что ж! Я прекратил такие попытки.
Приближалось время окончания школы, а голова была занята панной Ядвигой: уже становилось невозможно откладывать объяснение. Я должен был знать, согласится ли она подождать моего производства хотя бы в подпоручики. Ведь кроме незапятнанной чести я мог предложить ничтожное жалованье подофицера и бедный домик в Ленчице.
Вскоре после возвращения из лагерей мы были предупреждены о явке в бельведер для представления цесаревичу.
Вместе с майором Олендзским и Высоцким отправились туда к шести часам утра. Приемная цесаревича оказалась уже полнехонькой.
Там были польские отставные генералы, штаб- и обер-офицеры гвардейской российской артиллерии и еще какие-то люди. Все стояли в длинной приемной и говорили вполголоса.
Сесть было негде. Мимо то и дело шныряли какие-то военные. Из соседнего кабинета несколько раз выглянул небольшой толстый мужчина, с лицом, как печеное яблоко, и оглядел собравшихся
выцветшими, бессмысленными глазами. Это был граф Курута— правая рука цесаревича. Он славился невозможной придирчивостью и решительно обо всяком пустяке сплетничал Константину,
устраивал дознания и посылал на гауптвахту. Поэтому в Войске существовала традиция скрывать от Куруты все, что возможно, и эту традицию соблюдали даже угодники Константина.
Но вместе с этим все признавали, что Куруту следует терпеть — он единственный, после Иоанны Грудзиньской, способен усмирять разъярившегося шефа.
Применял Курута для этого необычный способ — заводил с цесаревичем разговор на греческом языке.
Снова выглянул Курута и приказал идти в парадные сени. Там нас расставили в шеренгу по чинам.
Впереди оказались российские артиллеристы, за ними наши офицеры и отставные генералы, потом майор Олендзский, Высоцкий и мы. Среди выпускников я занимал пятое место. Вацек был шестым.
— Как себя чувствуешь? — спросил он шепотом.
— Как и все — целиком во власти крючков и пуговиц, — сказал я вслух.
— Тише ты! Вчера мне один человек сказал, что настроение цесаревича можно определить по его костюму.
С недоумением я скосил глаза на Вацека. Иногда он говорил просто глупые вещи.
— Правда! — продолжал Вацек. — Если цесаревич выйдет в холстиновом халате, можно спокойно дышать. Это значит: он встал с правой ноги.