Марина упиралась ногами, откидывалась назад, вытирала забрызганное лицо о локоть и гребла, гребла, гребла, словно стараясь уплыть от этих зеленых глаз и смуглого улыбающегося лица. Но оно все время было рядом, несмотря на то что лагерь, плес, ивы – давно исчезли.
Он попросил подвинуться, сел рядом, положил свои ладони на ее:
– Ну, зачем же так дергать… смотри… и-раз, и-раз, и-раз…
Весла сразу стали ручными, лодка понеслась так быстро, что вода зашелестела под килем.
– Как здорово… – пробормотала Марина, чувствуя необыкновенную легкость, силу и азарт.
– И-раз, и-раз, и-раз… – приговаривал он, и они гребли, наклоняясь и откидываясь, его пальцы крепко прижали Маринины, уключины скрипели, и скрип этот был замечательным, мучительным, сладостным. Лодка неслась, речной подмосковный воздух дышал Марине в затылок, свистел за ушами, шелестел галстуком.
– Как здорово, – снова прошептала она.
– Смотри! Поворачиваем, – пробормотал Володя, поднимая правое весло.
Лодка понеслась правее и с ходу врезалась в камыши…
Он стал целовать ее тут же, как только бросил весла, целовать в шею, в губы, в глаза, а лодка еще ползла по инерции, хрустела камышами. Марина не противилась, а лишь прикрыла глаза, оцепенев. Его губы были горячи, требовательны и умелы, рука, пройдясь по коленям, проворно забралась в трусики.
Он сосал ее мочки, губы, язык, не вынимая руки из трусов, и лавина сладкого оцепенения обрушилась на нее. Опять, как и тогда, в душной избенке старика-пасечника, Марина оказалась на горячих мужских коленях, безжалостно раздвинувших ее стройные ноги. И опять вошло в нее что-то горячее, опять стало больно, муторно, сладко.
Застонав, она открыла глаза.
Его плечо, его щека, его покрасневшая, приросшая к щеке мочка…
Прямо за камышами поднялась чайка и с громким писком закружилась по небу, разглядывая сопряженных мужчину и девочку в пионерских галстуках, белую отмель, труп отца, толпу баб, пишущего участкового.
– У нас тут кладбище аккуратное…
Туфли матери вязли в песке.
Грудь старшего пионервожатого покрывали бесцветные волосы.
Марина рыдала, шершавые пальцы зажимали ей рот.
Прибой дотянулся до пыльного сапога участкового, слизнул с него пыль, заставив заблестеть на только что выглянувшем солнце…
Ее звали Мария. Маша. Машенька.
Волны земной любви… Они исходили от нее, незримые, теплые и упругие, как пенящийся морской прибой.
Первая любовь обрушилась на Марину в пятнадцать, когда необычайно жаркое лето свернуло листву московских тополей, размягчило асфальт, пахнуло печным жаром из раскаленных дворов.