Володя сказал: "Ну, что теперь делать… Давайте все ко мне. Там что-нибудь придумаем". Запало в память: по вечерней улице брел Володя с Окуджавой, а за ними по тротуару следовала колона народу, темная, притихшая в ожидании нового чуда. Квартира Володи была переполнена, входная дверь открыта настежь, люди стояли на лестнице, сидели на подоконниках. Во дворе у подъезда собралась большая толпа. Тогда микрофон подключили к усилителю, большие самодельные аудио колонки вынесли на лестницу. Люди замерли, притихли… Над этой тишиной зазвучали гитарные аккорды, слабый голос Окуджавы… Возможно, этот человек знал ответ на главный вопрос мироздания: зачем мы живем?
* * *
Борису пришла мысль: можно предложить Окуджаве выступить на каком-то большом концерте по случаю комсомольского юбилея, — их много впереди. Ведь есть же у него подходящие случаю песни: "Комиссары в пыльных шлемах" или "Надежда, я…" В следующую секунду Борис представил Окуджаву на сцене Кремлевского дворца съездов, — нелепая маленькая фигурка человека в поношенном пиджаке. Поэт похож на похудевшего и постаревшего Чарли Чаплина, всегда печального, с узкой грудью, выразительными глазами и усиками.
Вот он стоит на авансцене с гитарой, освещенный полусотней нестерпимо ярких софитов, а напротив в мягких креслах — десять тысяч слушателей, делегатов комсомольской конференции, молодых олухов с красными бантами, которые только что послушали гражданскую лирику Иосифа Кобзона "Наша Родина — революция" в сопровождении симфонического оркестра. И теперь хотят продолжения, — что-нибудь про Ленина, любимую коммунистическую партию и родной комсомол. Нет, приглашать Окуджаву — плохая идея. И зачем что-то обещать человеку, морочить ему голову, если наперед известно, что приемная комиссия не пропустит никаких песен под гитару.
Подошла очередь Окуджавы, он поставил на прилавок стеклянную банку, протянул чек и сказал:
— Пожалуйста, полкило сметаны и триста "Российского" сыру.
— У тебя банка немытая, — сказала продавщица.
— Разве? Извините…
— Чего извиняешься? Мыть банку надо… И маленькая она. В нее только четыреста грамм влезет. Я налью, а четырнадцать копеек в кассе обратно получишь. Понял?
— Понял: четырнадцать копеек…
Продавщица взвесила на весах стеклянную банку, половником зачерпнула из огромного бидона сметану, жидкую, как кефир, и стала нацеживать в банку.
Борис нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Нет, он все-таки подойдет, представится и скажет то, что Окуджава выразил то, о чем думают, что чувствуют сотни и тысячи молодых людей… Борис сделал шаг вперед и остановился, заволновавшись. Слова смешались, перепутались и рассыпались на буквы. Окуджава положил в авоську полную банку и кусок сыра, завернутый в толстую грязно-коричневую бумагу, пошел к двери, забыв получить в кассе свои четырнадцать копеек за недолитые сто грамм сметаны. Борис так и не решился подойти, подумал для самоуспокоения, что случай еще наверняка будет, ведь соседи.