Он спросил продавщицу:
— Вы знаете, кто это?
— Окуджава что ли? — продавщица странно усмехнулась, будто хотела сказать что-то не совсем приличное, но не решалась, — людей вокруг много. — Как не знать. Они все, эти знаменитости, живут вон, рядом. В правительственных домах, в Безбожном переулке. И ходят сюда… Да, жрать-то всем хочется. Окуджава ты или кто… Тебе чего?
Борис протянул чек, поставил на прилавок банку:
— Сметаны полкило, сыру триста и "Останкинской" полкило.
Он вернулся домой, заново переживая ту встречу в магазине, отрезал кусок прессованной ветчины, сочившейся влагой, будто ее перед продажей подержали в бочке с водой, чтобы набрала побольше весу. "Останкинская" отдавала несвежей кониной, и в горло не лезла. Пришлось порезать ее мелкими квадратиками, вывалить на сковородку и залить яйцами, — так сойдет. Он ел и вспоминал, как недавно в этом самом магазине "Казахстан" встретил лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, соседа Окуджавы по дому.
Не так давно Корвалана, томившегося в чилийской тюрьме после военного путча, обменяли на русского диссидента Владимира Буковского. Тот переехал в Англию, а чилийский коммунист в Москву. Корвалан любил гулять по проспекту Мира, от своего Безбожного переулка до Банного. Тротуары на проспекте — ровные и широкие, навстречу мало пешеходов. Сопровождали его два скромно одетых молодых мужчины в летних костюмах, — на жизнь и здоровье чилийца в Москве никто не посягнет, — но ходить одному все равно было запрещено.
Корвалан брел медленно, выкатив свой округлый живот, заложив руки за спину. Его длинный нос был похож на клюв какаду. И сам он напоминал старого раскормленного попугая, слишком ленивого, чтобы летать. Он свернул в "Казахстан", побродил перед полупустыми застекленными прилавками. Середина дня, ходовой товар весь раскуплен. В мясном отделе на поддоне — говяжьи мослы и мясные обрезки. Если эти кости и есть великое достижение русских коммунистов, то наверное, хорошо, что власть в Чили захватила хунта. Эти мысли можно было прочитать на лице грустного чилийского партийца. Он нахмурился, тяжело вздохнул и через свой клюв произнес вслух одно из немногих русских слов, которое успел выучить.
— М-да, — сказал он и пошел к двери.
Борис усмехнулся, вспомнив Корвалана. Торопясь и обжигаясь, проглотил свой обед, надел костюм и заспешил к метро.
В Московском обкоме партии сектор печати занимал всего одну комнату с окном, выходящим во внутренний двор. Здесь тесно стояли три стола, пара унылых шкафов с внутренними шторками, на подоконнике — полупустая банка с остывшим крепким чаем. За столом перед Борисом сидел Сергей Сергеевич Круглов — заведующий сектором, аккуратно подстриженный и гладко побритый дядька лет пятидесяти. В коричневом костюме, галстуке в бордово-синюю полоску и желтой рубашке он выглядел моложе своих лет, но дело портили голубые глаза, сонные и мутные, отечность лица и нездоровый, — неровными пятнами, — румянец на щеках и шее.