++
Я, естественно, напялила на себя другое лицо, когда снова увиделась с Какудзо. Он не знал, что произошло. Он вообще ничего не знал. Но, сказал он мне, ты его навещай, навещай. Ходи туда, ходи. Я буду туда ходить, сказала я ему. Дави на совесть Сотацу, чтобы он не отказался от своего признания. Помогай ему расхрабриться. Он и так храбрый, сказала я. Это его миф. Вот-вот, сказал Какудзо. Это его миф. Я хочу рассказать, что получилось так: я жила с Какудзо, спала в его постели и просыпалась вместе с ним, знала его изо дня в день и не принадлежала ему, я была с Сотацу, я принадлежала Сотацу, я существовала от посещения до посещения Сотацу, от свидания до свидания с Сотацу. Я существовала в жизни, которая возникала каждый день лишь единожды, на десять минут, на пять минут, на час – на все то время, которое нам отпускалось.
Девушка по имени Дзоо, которая шла с Какудзо туда, куда хотел пойти Какудзо, которая ложилась с ним в постель и сидела у него на коленях, – она была ноль без палочки. Я ее в грош не ставила. Она была пустой оболочкой, способом ждать и только. Каждый день, когда я отправлялась в тюрьму, я влезала в свою жизнь, как влезаешь в одежду, и от нее кровь разбегалась по жилам рук, ног, торса. Я начинала вдыхать и выдыхать воздух, пробуждаясь к жизни, и выходила из дома, живая, шла по улицам к моему Сотацу.
Чем это было для него? Некоторые говорят, что я этого не знаю. Откуда мне было знать, говорят они. Я его вообще никогда не знала. Я навещала. Мы почти не разговаривали. Вот что они утверждают.
На самом деле я знаю, чем это было для него. Расскажу вам простыми словами: он чувствовал, что падает. Он чувствовал, что падает сквозь череду колодцев, ям, бездн, а я была там, у окон, и мы проводили вместе тот миг, пока он падал мимо. Потом я перебегала к следующему окну, все ниже и ниже, и он пролетал мимо, и я снова видела его.
Я не из крикливых. Я на него не кричала, и он на меня тоже. Мы были как старики в каком-то городке – пишут письма, а мальчик передает их туда-обратно, из его дома в ее дом. Вот какие мы были тихие.
О молчании могу сказать только одно – я слышала, что все вещи познаются по тому, что делают или что после себя оставляют, так что речь – не сама речь, а ее воздействие, и с молчанием – та же история. Если бы существовало молчальное царство и только один человек умел бы говорить – он был бы королем неувядающей красоты. Но у нас тут, конечно, говорильня без конца и краю, и приходит час, когда говорить – это значит еще меньше, чем смолчать. Но мы все равно бредем той же дорогой.